Книга Двойные мосты Венисаны - Линор Горалик

– О Ты, Великая Канцелярша, Ты, опора тех, чьи бумаги сгорели в огне небесного гнева, Ты, для кого не существует непреложных печатей, Ты, выводящая на свет площадей из тьмы душевной…

Где-то далеко за спиной у Агаты сильный мужской голос затягивает во всю силу:

– …К Тебе я обращаю свое лицо, Тебе протягиваю свое сердце: вот, сними с него отпечатки, впиши меня в свой блаженный реестр…

Слева от Агаты, задыхаясь, пробиваясь сквозь толпу, таща за собой робко подпевающих Сонни и Самарру, громко поет, почти выкрикивая слова, Ульрик:

– …Что для меня пустое слово – для Тебя книга души моей, что для меня вода – в ампулах Твоих становится панацеей…

Толпа расступается, постепенно они сбиваются в кучку – вспотевшие, укутанные птенцы, поющие гимн кто во что горазд, и даже Агата в этот момент поет – не размыкая губ и не открывая рта, но все-таки поет про себя, – а брат Йонатан уже быстро разбивает своих «дочерей» и «сыновей» по парам, а сестра Юлалия, снова натянув на свою короткую, ежиком остриженную голову шапку, быстро кладет ладошки стоящих сзади на плечи впередистоящих – и вот они трогаются в путь, и их пропускают, и они подходят к подножию огромной, широченной, выше некоторых одноэтажных зданий лестнице на второй этаж, по которой, если бы не война, Агате было бы строго-настрого запрещено подниматься еще два года, и даже прежняя, ничего не боявшаяся Агата, знавшая первый этаж как собственную ладошку, никогда не осмелилась бы нарушить этот запрет. От желтоватых камней лестницы, от ее немыслимо древних, в человеческий рост перил с вырезанными во времена Первого рабства сценами битв между еще не умевшими ходить предками ундов и синими, как лес Венисфайн, предками габо, тянет холодом. Гимн распадается на отдельные слова и смолкает, Агата кисло думает, что вот же – и от святой Агаты, в которую она после всех своих молитв больше совсем-совсем, ни капельки не верит, есть какая-то польза. Сестра Юлалия протягивает одному из одетых в серое солдат, цепью преграждающих путь на лестницу, пачку голубоватых бумаг: на каждой сверху стоит Печать святой Агаты – канцелярская скрепка и шприц в кольце света, – а внизу подпись и печать ка'дуче. Толпа завистливо вздыхает. Солдат медленно идет вдоль Агатиной команды, пересчитывая всех по головам; потом проходит обратно, спрашивая каждого, как его зовут, и сверяясь с бумагами, и когда настает очередь Агаты, за нее отвечает сестра Юлалия.

– Твой святой – твоя судьба, —

хмыкает солдат, и Агата, которой за последние месяцы эта фраза надоела хуже горькой редьки, только ниже опускает голову и видит у себя под ногами чей-то маленький, дешевый, втоптанный в раскаленную брусчатку пья'Скалатто нагрудный волосяной образок, на котором еще видны острые рыжие уши святопризванной дюкки Ласки.

Наконец солдаты расступаются, сестра Юлалия тянет Агату за собой, и они поднимаются по крутым ступеням, которые постепенно становятся все холоднее и хо-лоднее: у Агаты даже в валяных ботиках мерзнут ноги, и она вдруг замечает, что ботики начали поскрипывать. Это очень странно: совершенно непонятно, что бы в них могло скрипеть; Агата хочет остановиться и осмотреть свои валяные шерстяные подошвы, но останавливаться нельзя – монахи торопят их, вокруг по лестнице поднимаются еще какие-то люди, сзади Агату то и дело почти толкают в спину Мелисса и Нолан, и вдруг Мелисса громко вскрикивает:

– Снег! Это же снег!!! – и Агата понимает, что впервые в жизни видит настоящий снег.

Снег падает медленно-медленно, и на секунду вся их маленькая колонна замирает. Это совсем не то, что видеть быстро тающие снежинки у себя на ладони, когда майстер Пуро, преподаватель науки, осторожно вытряхивает их из принесенной с ледника колбы и ты боишься, что тебе не хватит. Снег похож на пух габо, вот на что, думает Агата, и при мысли о габо у нее на секунду сжимается сердце. Габетисса. Подставляя под снег ладони, Агата пытается вообразить, что это действительно пух габо – падает с неба, потому что огромные прекрасные птицы прилетели за ней, Агатой, и сейчас Гефест, который, наверное, успел здорово вырасти, заберет ее отсюда – туда, на самые верхние этажи, о которых никто ничего не знает, а если знает, то уж точно детям не рассказывает (Мелиссины байки о Верхнем Море и о ядовитых обезьянах тоссикато, к которым нельзя прикасаться, не в счет). Или еще лучше – габо подхватят ее, пролетят над строем солдат вниз по лестнице и унесут под воду, к папе с мамой, и Агата будет сражаться рядом с ними, бок о бок, против ундов, которые хотят, чтобы люди, как двести лет назад, стали их рабами, платили оброк и никогда больше не ловили рыбу, а мама будет учить ее всему, что умеют милитатто, и она, Агата, станет милитатто даже лучше мамы, вот только убивать ундов ей очень страшно, но она справится, ей не впервой убивать, или, может, даже убивать совсем не придется: они с Гефестом найдут самого главного унда и возьмут его в плен, и тогда у нее, у Агаты, появится новое прозвище: «Девочка, прекратившая войну»… В нетерпении Агата поднимает голову – и видит серое холодное небо второго этажа, прошитое алыми нитями пылающего рассвета, и очень странную улицу: совершенно прямую, очень широкую, так не похожую на все, к чему Агата привыкла, и дома на этой улице – изящные, двухэтажные, с колоннами и портиками, и тоже серые и холодные, их стены поблескивают не то от снега, не то сами по себе, и Агата понимает, что никуда, никуда, никуда она не денется отсюда, никуда, никуда, никуда. Их уже торопят: монастырь святой Агаты, он же госпиталь, далеко-далеко, а здешний холод никого не щадит.

– Уж поверьте, – сухо говорит сестра Юлалия, – на снег вы еще насмотритесь. Вперед, вперед, вперед.

К своему огромному удивлению, Агата замечает, что ей, совсем недавно изнывавшей от жары, действительно зябко: они спешат, обгоняя прохожих, несколько раз рука Мелиссы слетает с ее плеча и тут же судорожно нащупывает его вновь, колонна торопливо сворачивает на другой проспект, такой же прямой и очень широкий, и тут мимо них проносятся, вылетев из-за поворота, настоящие сани – впереди лошадка, за ней летящая по снегу санная повозочка, в повозочке полулежат мужчина и женщина. Агата успевает разглядеть, что женщина очень красива, а мужчина, легко похлопывающий лошадь по крупу длинным-длинным кнутиком, кажется ей смутно знакомым, вот только непонятно, где Агата могла его видеть. Вдруг она понимает, что согрелась, но согрелась как-то странно, – снизу вверх: ногам тепло, и это тепло заползает под шубку, а щеки и нос все еще мерзнут так, что Агата их едва чувствует; на секунду ей приходит в голову странная мысль, что под ногами у нее лежит огромный жаркий кот и от него идет сладкий майский запах цветущей сирени. Но нет, все гораздо страннее: прямо впереди, посреди асфальта, улицу пересекает огромная трещина – в нее могли бы провалиться санки с лошадью и седоками, если бы не очень странный мостик, пересекающий расселину буквой V: одна половина мостика забирает влево, другая вправо. Левый рукав мостика кажется поуже правого, но санки с лошадью медленно и осторожно почему-то въезжают на него, мужчина наклонился вперед и крепко держит лошадку за поводья, лакированный бок санок чуть не царапает ограждение мостика, а из расщелины идет нежное, знакомое тепло. Там, за мостиком, за правым рукавом моста, у расщелины греются двое нищих: на одном рваная, серая от грязи перьевая шуба – сквозь прорехи Агата видит зеленое сукно, грубо расшитое красными звездочками; грязное лицо этого человека в серой шубе вдруг кажется Агате очень красивым. Второй завернут в широкую шерстяную попону; когда санки едва не задевают боком ограду моста, первый нищий смеется и кричит седоку: