Книга Бесконечная империя: Россия в поисках себя - Владислав Иноземцев

В эпоху Нового времени империи оказались de facto широко распространенными политическими образованиями, по мере того как европейцы (как западные, так и восточные) начали предпринимать масштабные колониальные экспедиции. В этом случае соотношение понятий во многом переменилось: теперь внимание обращалось прежде всего на размеры территорий, которые контролировала та или иная метрополия, и на богатства, владение которыми этот контроль обеспечивал, в то время как титул императора не считался чем-то особенно желанным. Властители Испании, Португалии и Нидерландов — стран, покоривших бескрайние земли за пределами Европы в XVI–XVII веках, оставались королями (правда, король Испании Карл V c 1530 г. до своей смерти в 1556-м был императором — но не заморских владений, а все той же Священной Римской империи[32]). Великобритания и Франция также были королевствами (а последняя некоторое время даже республикой), что не мешало им управлять огромными колониальными империями; при этом Наполеон I принял титул императора в 1804 г. ввиду своих масштабных завоеваний в Европе и обретения контроля над Римом[33], а королева Виктория в 1877 г. стала именоваться императрицей Индии ради соблюдения династических формальностей по отношению к российскому и германскому императорским дворам[34]. Сама Россия была официально провозглашена империей еще раньше, идя к этому на протяжении всего времени, истекшего с момента падения Византии. Священная Римская империя распалась и, по сути, трансформировалась в Австро-Венгерскую, а часть Юго-Восточной Европы подпала под власть Османской империи. Наконец, стоит отметить и вовсе курьезные истории, в результате которых империями провозглашались бывшие колонии: в 1822 г. из-за внутрисемейных конфликтов португальских Браганса — Бразилия, а в том же 1822 г. на волне освободительного движения и второй раз как следствие европейского политического влияния в 1864–1867 гг. — Мексика[35]. Таким образом, остававшийся в большинстве своем монархическим евроцентричный мир к середине XIX века превратился в мир империй, который вот-вот готов был родить новую практику и новый термин — «империализм».

В мире живых и подвижных империй их научное определение не было задачей первоочередной важности; их мало кто стремился четко классифицировать, так как категоризация оставалась довольно сложной, зато имперский характер того или иного общества был заметен невооруженным взглядом, что делало излишне глубокий анализ бессмысленным. Однако именно на основании имперского опыта позапрошлого столетия гораздо позже были предложены все основные определения империи. Их многочисленность и разнообразие вынуждают нас рассмотреть это понятие как бы в трех главных «плоскостях».

Первая касается характера имперской власти. В данном случае исходное понимание imperium было полностью перенесено на воссозданные европейские государственные формы и предполагало наличие жесткой власти, которая сплачивает империю воедино. Так, Дж. Старчи определяет империю как «любую успешную попытку завоевать и подчинить народ с намерением править им неопределенно долго»[36]; один из наиболее известных теоретиков империи М. Дойл говорит об «отношении, формальном или неформальном, в рамках которого одно государство контролирует реальный суверенитет другого политического сообщества; оно может достигаться как силой, так и посредством экономической, социальной или культурной зависимости»[37], а С. Хоув называет империей государство, которое «является большой, сложносоставной политической единицей, обычно создаваемой завоеваниями, и разделенной на доминирующий центр и подчиненные, иногда весьма территориально далекие, периферии»[38]. Такой подход четко отделяет «современную» империю от различного рода общностей, существовавших в период европейской феодальной раздробленности, практически исключая любую возможность расширения империи, кроме чисто силовой (например, присоединение территорий в результате династических союзов), а также разделяя империи и квазифедеративные объединения. В рамках такого определения, например, Австро-Венгерская империя выглядит таковой не столько вследствие унии между двумя имперскими метрополиями, а в большей степени как государство, завоевавшее значительные периферийные территории, прилежащие к этим центрам[39]. В последние десятилетия многие авторы на Западе и в России занимают совершенно противоположные позиции: одни говорят о Соединенных Штатах как о «милостивой империи», чья «великодушная гегемония позитивна для значительной части населения планеты»[40]; другие вспоминают почивший Советский Союз как «империю добра»[41]. На наш взгляд, не только эти экстремальные представления, но и сами по себе рассуждения об «американской империи»[42], ставшие чрезвычайно популярными после завершения холодной войны, относятся скорее к публицистике, чем к научным исследованиям, причем сразу по двум причинам: с одной стороны, современный американский «империализм» базируется скорее на экономическом, чем на военном доминировании, и, с другой стороны, Соединенные Штаты совершенно не намерены «править [какими-либо] народами неопределенно долго», если не сказать, что они не намерены править ими вообще (в данном случае нам остается лишь подчеркнуть различия между империей и гегемонией[43]). Так или иначе, первый элемент, который включен во все определения империи, сводится, говоря современным языком, к утверждению о доминировании «жесткой» силы над «мягкой»; хотя никто не утверждает, что последняя не может использоваться (и используется почти повсеместно) как инструмент сохранения империи («даже если империя и может быть создана силой, она не может управляться только ей одной, даже с использованием репрессий в отношении несогласных, контроля над информацией, и пропаганды; для того, чтобы оставаться сильной, она должна апеллировать к ценности обеспечиваемых ею благ»[44]), мы не встречаем предположений о том, что империя может быть построена исключительно ненасильственным образом. Как и тысячи лет назад, так и во вполне «цивилизованное» время империи создавались и создаются силой.