Книга Ведьмин вяз - Тана Френч

Одной своей находкой Тирнан особенно гордился – восемнадцатилетним парнем по кличке Гопник. Тот отказывался иметь дело с кем-либо, кроме Тирнана, не называл своего настоящего имени и, к нашей досаде, не давал интервью: у него то и дело случались нелады с законом, вдобавок он успел нажить немало врагов и опасался, что стоит ему разбогатеть и прославиться, как они тут же примутся его преследовать, – но работы у него были хорошие. С отчаянно-небрежным мастерством, придававшим его произведениям актуальность, он задействовал различные предметы, аэрозольную краску, фотографии, тушь – смотри скорее, да повнимательнее, пока с периферии полотна не налетело с ревом нечто и не разнесло его на осколки цвета и наспех нацарапанных слов. Когда я выложил на фейсбук его piece de resistance[1], гигантский вихрь из написанных углем подростков, сидящих вокруг нарисованного из баллончика костра, – запрокинули головы, размахивают жестянками, из которых неоновыми дугами хлещет алкоголь, – под названием “БоГероиновая рапсодия”, оно тут же привлекло внимание коллекционеров.

И вскоре совет по искусству и городской совет Дублина буквально завалили нас деньгами. СМИ писали о нас куда чаще, чем я ожидал. Тирнан привел к нам своих юнцов, и те бродили по галерее, пихая друг друга локтями, прикалывались вполголоса да бросали долгие непонятные взгляды на “Расхождения”, экспозицию абстракций, выполненных в смешанной технике. На наше приглашение откликнулась целая толпа знаменитостей, все обещали прийти на открытие выставки. Ричард слонялся по галерее, улыбаясь и мурлыкая себе под нос арии из опереток вперемешку с какими-то диковинными мотивчиками, которые он где-то подцепил (“Крафтверк”?). И вот однажды днем я без стука вошел в кабинет к Тирнану и увидел, как тот, стоя на четвереньках, добавляет последние штрихи к новому полотну Гопника.

Оправившись от секундного изумления, я расхохотался. Отчасти из-за выражения лица Тирнана, который покраснел и, хватая ртом воздух – “это не то, что ты подумал!”, – пытался подобрать правдоподобное объяснение, отчасти из-за собственного незамутненного легковерия, хотя давным-давно следовало бы обо всем догадаться (с каких это пор Тирнан водит дружбу с подростками из социально уязвимых семейств?).

– Так-так-так, – рассмеялся я. – Ну ты даешь.

– Тссс! – Тирнан поднял руки и оглянулся на дверь.

– Кого я вижу! Гопник собственной персоной!

– Да заткнись ты, пожалуйста, тут же Ричард…

– Выглядишь лучше, чем я ожидал.

– Тоби. Послушай. Нет, ты послушай… – Он вытянул руки перед картиной, и отчего-то казалось, будто он пытается ее прикрыть (“Картина? Какая картина?”): – Если все откроется, мне крышка, меня никто и никогда уже…

– Да боже мой, – перебил я, – успокойся ты.

– Картины ведь хорошие. Правда хорошие. У меня не оставалось другого выхода, будь они мои, на них никто и не взглянул бы, ведь я учился в художественной школе…

– Ты рисовал только за Гопника? Или за других тоже?

– Только за Гопника, клянусь.

– Гм.

Я посмотрел через его плечо.

Типичный Гопник: на толстом слое черной краски процарапаны два отчаянно дерущихся пацана, за ними – стена детально прорисованных балконов, на каждом из которых разворачивается колоритная сценка. Долго же он, должно быть, ее рисовал.

– И давно ты это придумал?

– Да не так чтобы… – моргнул Тирнан. Его буквально трясло от волнения. – Что ты намерен делать? Ты…

Наверное, мне следовало отправиться прямиком к Ричарду и рассказать ему обо всем или хотя бы под благовидным предлогом изъять картины Гопника из экспозиции (выдумать, например, что враги напали на его след – да тот же передоз лишь придал бы ему привлекательности). Но мне, признаться, такое даже в голову не пришло. Все шло отлично, все причастные были счастливы донельзя; прикрыть лавочку значило бы испортить настроение куче народу, причем, на мой взгляд, безо всякой веской причины. Да и с этической точки зрения я тоже сочувствовал Тирнану, поскольку никогда не разделял страсти среднего класса к самобичеванию и не считал, что тот, кто беден и склонен по мелочи нарушать закон, каким-то чудесным образом оказывается достойнее прочих, глубже черпает из источника истинного искусства и лучше знает жизнь. В моих глазах ценность выставки оставалась той же, что и десять минут назад, если же публике угодно не замечать удивительных картин прямо перед глазами, а вместо этого она предпочитает гоняться за какими-то отрадными иллюзиями, якобы скрывающимися за полотнами, так мне-то что за дело.

– Расслабься, – сказал я (жестоко было бы мучить его молчанием). – Не буду я ничего предпринимать.

– Правда?

– Клянусь.

Тирнан судорожно вздохнул.

– Ладно. Ладно. Фух… Ну и напугал ты меня. – Он выпрямился, окинул взглядом картину, похлопал по верхнему краю, словно успокаивая всполошившееся животное. – Они же хорошие, правда? – спросил он.

– Ты лучше вот что, – ответил я. – Нарисуй серию таких, с костром.

У Тирнана загорелись глаза.

– А что, можно, – произнес он. – Годная идея, кстати, – на первой разводят костер, на последней угли на рассвете… – Он повернулся к столу, схватил бумагу и карандаш, уже обдумывая эпизод.

Я вышел, чтобы не мешать.

После этой небольшой кочки подготовка выставки плавно покатилась дальше – к открытию. Тирнан не покладая рук трудился над серией костров Гопника, дошло до того, что он, по-моему, спал от силы часа два в сутки, но если кто и заметил, что он ходит немытый, осоловевший и все время зевает, то не связал это с картинами, которые Тирнан с торжественной регулярностью приносил в галерею. На основе анонимности Гопника я сплел легенду наподобие загадки Бэнкси, завел целую кучу левых аккаунтов в твиттере, полуграмотные хозяева которых спорили на интернет-сленге, не тот ли это чувак с раёна, который тогда пырнул ножом Микси, потому что Микси его ищет; журналисты купились, на нас подписалась тьма народу. Мы с Тирнаном даже полушутя обсуждали, не нанять ли настоящего гопника – торговать лицом за деньги на дозу (для пущего правдоподобия нам явно понадобился бы конченый нарик), но отказались от этой идеи, решив, что торчки – народ ненадежный и молчать им ума не хватит: рано или поздно примется либо нас шантажировать, либо заявит права на творчество, и тогда пиши пропало.

Наверное, мне следовало бы побеспокоиться о том, что будет, если что-то не сложится, а не сложиться могло многое – вдруг журналисты решили бы докопаться до истины или я сам неубедительно использовал сленг в твитах Гопника, – но я не беспокоился. Тревога всегда казалась мне смехотворной тратой времени и сил, гораздо проще заниматься своим делом и решать проблемы по мере их поступления, если возникнет необходимость, – обычно ведь и не возникает. Поэтому я как-то растерялся, когда за месяц до намеченного открытия выставки и за четыре дня до описываемого вечера Ричард вдруг обо всем узнал.