Книга Баллада о Максе и Амели - Давид Сафир

– А ты не знаешь? – удивленно спросила я.

– Нет, – грустно ответил он.

Этот черный пес, похоже, заблудился. Если я перестану ему лгать, он опять упадет духом и уляжется на землю. А потому я ответила:

– А я вот знаю, как тебе добраться домой.

– Прекрасно, – с облегчением сказал он, и его ноги тут же стали дрожать меньше.

Он мне поверил. Мне сейчас нужно было отвести его на несколько шагов в сторону, в тень, чтобы спрятать от солнца. Там этот черный пес сможет набраться сил, чтобы пережить ночь. Но тут мне вдруг пришла в голову пугающая мысль: если Гром обнаружит его здесь, он станет защищать нашу территорию от непрошеного гостя изо всех своих сил. Против моего брата этот безобидный пес явно не выстоит. Гром ему не то что вырвет глаз – он его убьет. И я не смогла бы уговорить его пощадить черного пса. Гром меня попросту не стал бы слушать. Он меня никогда не слушал, и с тех пор, как я не доставила ему удовольствие увидеть меня мертвой, он ни разу со мной не разговаривал. Этот мой брат (так мне, во всяком случае, казалось) ждал лишь подходящего повода, чтобы выгнать меня из своры. Я ведь была единственной, кто воспротивился его стремлению стать вожаком. Если я стану заступаться за этого чужака, Гром вышвырнет меня. И куда я тогда пойду?

– Сначала нам нужно найти для тебя укромное место, в котором ты мог бы переночевать, – сказала я черному псу.

– Но я же хочу домой!.. – запротестовал он.

Его голос был удивительно низким и даже более глухим, чем у Первенца. Он, должно быть, звучал впечатляюще, когда этот чужак лаял.

– Ты слишком слаб для того, чтобы отправляться в долгий путь.

Черный пес снова хотел что-то возразить, но, похоже, осознал, что я права. Я же лихорадочно думала над тем, где он мог бы безопасно провести ночь. На этой свалке таких мест не имелось. Мне необходимо отвести его к реке. Мама всегда запрещала нам подходить к водоемам. Она говорила, что если мы шлепнемся туда, то пойдем на дно и задохнемся. Чтобы продемонстрировать нам, что вода не даст нам возможности дышать, она заставила нас в грозу стоять, подняв голову к небу и разинув пасть. При этом нам надлежало выплюнуть воду только после того, как мама даст на это разрешение. Наши пасти наполнялись водой. Я видела широко раскрытые от испуга глаза своих братьев и сестер. Это был первый случай, когда я почувствовала, что могу быть самой смелой среди всех нас. Лишь после того как мама разрешила нам выплюнуть воду, мы почувствовали облегчение. С того самого дня мы относились к реке более чем уважительно – мы ее смертельно боялись.

Я тогда подумала, что мама, устроив для нас это испытание, заботилась о том, чтобы мы не утонули, но мой тщедушный брат Мыслитель – однозначно самый умный среди нас – был другого мнения. Он подозревал, что наша мать хочет не допустить, чтобы кто-то из ее детей когда-нибудь побежал в город, в котором она, по-видимому, немало натерпелась от людей – натерпелась такого, о чем ей не хотелось нам даже рассказывать. Мыслитель полагал, что мама от нас что-то скрывает. Она то и дело называла его Малышом, хотя у него было совсем другое имя. А Грома она иногда называла Волком. И это не были новые имена, которые она им давала, – она называла их так словно по ошибке. И при этом всегда слегка смущалась. А затем она становилась очень печальной – такой, как будто все ее тело вдруг погружалось в полумрак. Когда она в один из дней назвала Мыслителя Малышом два раза подряд, он, уже засыпая вечером, сказал мне:

– Я думаю, у нее до нас уже были дети. По ту сторону реки. В городе. И все они погибли.

С тех пор я вспоминала эти его слова каждый раз, когда мама по вечерам смотрела с вершины мусорной горы на огни города…

– Пойдем! – сказала я черному псу, пошла впереди и лишь после нескольких шагов заметила, что он со своей раненой лапой способен лишь ковылять. Я замедлилась так, чтобы он за мной поспевал, и пошла впереди на расстоянии двух собачьих туловищ от него. При этом я задалась вопросом, что он предпочел бы – пойти напрямик через гору мусора или же обойти вокруг, хотя маршрут в этом случае явно удлинялся. Не успела я об этом подумать, как удивилась самой себе: зачем я вообще ломаю над этим голову? Я иду впереди, а он должен следовать за мной! Я выбрала путь напрямик через гору мусора, и черный пес пошел за мной, даже не пикнув, хотя ему сильно докучали его рана и жара. Мне тоже стало жарко, как только мы вышли из тени и стали взбираться на солнцепеке вверх по склону. Черный пес не говорил ни слова. Я тоже молчала, поэтому мне больше не приходилось ему лгать.

После того как мы преодолели три горы мусора, черный пес остановился в тени. Мне следовало бы его подгонять, ведь вела я, однако я и сама была рада возможности передохнуть.

– Меня зовут Макс, – вдруг сказал он с непосредственностью собаки, у которой в ее жизни была только одна кличка.

– А что это означает – «Макс»? – спросила я, поскольку еще никогда этого слова не слышала.

– Это просто мое имя.

– Но у него должно же быть какое-то значение.

– Это просто имя, которое мне дала моя хозяйка.

– Хозяйка? Ты имеешь в виду свою мать? – спросила я, снова трогаясь в путь.

Теперь мы, однако, шли уже рядом.

– Моя мать никогда не давала мне никакого имени, – сказал он.

– Она что, умерла при родах?

Мама рассказывала мне и моей сестре Песне, что такое иногда случается. В отличие от Песни, у меня это ее предупреждение не вызвало ни малейшего страха. Я со своим вырванным глазом вряд ли сумею найти пса, у которого вызову интерес.

– Нет, моя мама была живой и здоровой, – ответил черный пес с необычным именем. – Она сказала нам: «Я рожаю много детенышей, и со всеми ими мне приходится расставаться. Поэтому я вам имен давать не буду».

Это показалось мне ужасным. И бессмысленным. Бессмысленность делала это еще более ужасным.

– А что происходило с детенышами твоей матери? – спросила я.

– Меня она подарила моей хозяйке.

– Ты мне все еще не объяснил, кто это – хозяйка?

– Ты не знаешь, кто такая хозяйка?

– Не знаю!

– Это человек, который почти всегда находится возле тебя, – пояснил черный пес с таким видом, как будто это была самая что ни на есть обычная ситуация. О чем он вообще говорит? Мать, которая дарит кому-то своих детенышей? Человек, который почти всегда находится возле тебя? Это же какая-то чушь! Солнце, должно быть, подействовало на этого пса сильнее, чем я предполагала. Я посмотрела ему в глаза. Его взгляд был вовсе не безумным, а, наоборот, осмысленным. Во всяком случае, более осмысленным, чем у моей матери, когда она называла моих братьев и сестер какими-то другими именами или же – незадолго до своей смерти – почти выла в ночное небо, произнося эти имена: «Малыш. Волк. Танцовщица. Стеклышко».

Мама дала имена щенкам своего первого выводка. И нам тоже. Моя мать меня любила. По крайней мере, большую часть времени. Возможно, до самого своего конца. Если только та боль, которая ее терзала, не убила в ней всю ее любовь. Но в это я не хотела верить даже в самые мрачные часы своей жизни.