Книга Франсуаза Саган - Жан-Клод Лами

Черный автомобиль несется вперед, в шуме мотора есть что-то родное, что-то дружественное. Чересчур длинный «ягуар», немного тяжеловатый «астон», мне так жаль вас потерять после того, как я чуть не потеряла из-за вас себя».

В дневнике Франсуазы Саган существуют персонажи со странными именами: Веринок и Аннибал. Первый — завуалированный образ Вероники Кампьон, вышедшей замуж за журналиста Рено Винсента. Под вторым именем скрывается Анабелла. «Когда люди пьют, — объясняет она, — то видят розовых слонов. Я слышала что-то о значении своего имени, которое напоминает о генерале Ганнибале и его знаменитых слонах».

«Аннибал и Веринок только что уехали, — записывает Франсуаза. — Веринок весела и великолепна, я ее люблю. Антуан и Аннибал имеют счастливый вид. Я предпочла бы оказаться в их такси. Раньше я делала то, что хочется, теперь нет ничего неприятнее».

Когда она пишет «Антуан и Аннибал имеют счастливый вид», это — не о Бернаре Бюффе, который еще не знал тогда Анабеллу; Антуан — это сеттер, которого Саган подарила подруге, но художник и собака не ужились, и Анабелле пришлось с ней расстаться.

Однажды в состоянии депрессии решив, что больше не сможет влюбиться, она пишет:

«Я знаю, что теперь мне остается: влюбиться в себя, ухаживать за собой, загорать, накачивать мускулы, беречь нервы, делать себе подарки, смущенно улыбаться своему отражению в зеркале. Любить себя. Вероятно, прохожий в 1958 году остановит это медленное движение к шизофрении. И, вероятно, это будет…»

Романистка не напишет имен Ги Шеллера и Бернара Бюффе.

При всем при том Франсуаза никогда не забывает о смысле своего существования: литературе, ее истинной страсти, которую она будет испытывать до последнего вздоха.

«Быть может, я должна была бы заняться какой-нибудь другой литературной работой, не этим дневником. Новость? Да что там! Я могу придумать тридцать начал и ни одного конца. “Лежащий человек” — это было бы неплохо, или “Вечеринка”. Иначе говоря… Я предпочла бы писать об Испании, о кровавых поединках, или о Флоренции времен Борджиа, но нет.

Моя область — это примерно так: “Он налил в чашку кофе, в кофе налил молоко, положил сахар и так далее”.

Грустная повседневность, Превер, Бюффе, наша дорогая эпоха. Сартр, человек ни милый, ни злой, и как в этом жить? Тоска по прекрасной любви, которая спрятала голову под крыло. Что о ней можно узнать и зачем пытаться и т. д.?»

«Есть одна вещь, о которой мне обязательно надо сказать, — добавляет она наконец, — это то, что я постепенно привыкла к мысли о смерти, что она стала для меня почти обыденной, — это вполне приемлемый выход, если я не поправлюсь. Это пугает меня и отвращает, но я думаю об этом каждый день, и я думаю даже о том, как это привести в исполнение, если никогда… Это было бы грустно, но необходимо, я не могу так долго себя обманывать. Убить себя… Слава Богу, что мы можем иногда побыть одни…»

В качестве средства от неврастении и тоски наркотики приносят облегчение, даже оказывают терапевтический эффект, но в любом случае это не победа над болезнью, это проигрыш, отступление, сдача позиций. По этому поводу Франсуаза Саган высказалась со всей откровенностью[225]: «Люди принимают наркотики, потому что жизнь убийственно скучна, все ужасно надоедливы, нет ничего позитивного, стремиться не к чему. Не хватает задора. Люди чувствуют между собой и жизнью что-то вроде слоя ваты. Одно только я нахожу приемлемым — чтобы скрыться от жизни умно — это опиум.

Это умный наркотик. Опасный, конечно, но жизнь, которая сама по себе приближает к смерти, тоже опасна. Я не верю в творческий потенциал наркотика, он вам мешает писать. Вы всегда говорите себе: завтра. Поколение писателей, которое предшествовало нашему, страдало алкоголизмом, это — наркотиками… Очевидно, что очень трудно творить в стране, где все регламентировано, где факт человеческой индивидуальности уже есть вызов обществу. Я думаю, что каждый должен делать то, что он хочет, что я никогда не буду судить тех, кто принимает наркотики.

Когда я чувствую себя плохо, когда я теряю надежду, я иногда пью. Я бросаюсь ко всему, в чем заложена экстравертность, ищу в себе то, что толкает нас к другим людям. Виски бросает вас к другим, а опиум обращает к одиночеству.

Совершенно очевидно, что жизнь теперь мучительна, что мы нуждаемся в чем-то, что было бы между нами и жизнью. Я не знаю, почему людей сажают в тюрьму из-за того, что они курят гашиш. Это нормальные люди, просто необычные».

От Бодлера[226] до «блаженного поколения», через Аполлинера, Арто[227], Мишо[228], Роже Вайана, Андрэ Мальро, писателей которые рискнули стать этими другими, часто в наркотическом опьянении. В наркотическом путешествии наедине с собой есть что-то завораживающее. Но наркотик настолько сильно захватывает того, кого коснется, что не стоит делать поспешных выводов.

Об этом написано в «Душе, покрытой синяками», где она, прерывая повествование, говорит от своего имени слова, которые критика обошла вниманием:

«Ни один мой герой не принимает наркотиков. До чего я устарела. Но если задуматься, становится просто смешно: сегодня, когда рухнули все табу, в том числе самые грозные, когда секс во всех его проявлениях превратился в источник легальных доходов, когда обман, воровство, мошенничество стали банальны, как пошлые анекдоты, люди негодуют, сталкиваясь с наркоманией.

Хотя, конечно, они громогласно заявляют, что алкоголь и табак — те же наркотики, если не более опасные. Что ж, в кои-то веки соглашусь с мнением компетентных лиц, ибо мне немного знаком мир тех, кто “сидит на игле”. И я понимаю, что это лишь один из тысячи способов порвать с этим миром, но какой ценой и кровью! Об этом свидетельствуют наглядные примеры, которыми пестрят пресса и телевидение, и в этих примерах почти всегда больше правды, чем в абстрактных рассуждениях. Между опустившимся, грязным, едва держащимся на ногах веселым пьянчугой… и худым, одиноким молодым человеком, запершимся в комнате и дрожащей рукой вонзающим иглу шприца в исколотую вену, — целая пропасть, и пропасть эта — отсутствие “других”: алкоголик пьет при свидетелях, наркоман прячется; так что я не буду ни восхвалять увлечение спиртным, ни обрушиваться на наркотики во имя некоей морали, меня волнует лишь одно — весело или грустно лицезреть то или иное явление. И потом, главное не в разном подходе к разным явлениям, а в том страшном и очевидном факте, что человек, умный или глупый, догадливый или тупой, живой или вялый, как правило, представляет собой сегодня раба одного из трех диктаторов: алкоголя, наркотиков или аптеки (я имею в виду сильнодействующие успокоительные средства). Такое впечатление, что жизнь — это длинная скользкая горка, по которой вы с бешеной скоростью катитесь к находящемуся в конце спуска черному туннелю неизвестности, пытаясь зацепиться каким-нибудь крюком за камень или выступ. Но ваши попытки безуспешны, ведь крюки эти — виски, марихуана, героин. Причем вы прекрасно сознаете, что последний крюк, героин, надо как можно быстрей заменить чем-нибудь другим, потому что он самый ненадежный»[229].