Книга День, который не изменить - Борис Батыршин

— Хорошо хоть, не попал, — буркнул Витька. Его трясло от злости и страха за непутёвого приятеля. — Не хватало ещё убить кого-нибудь!

— Да-а-а! А вы, со своей пушкой? Хочешь сказать, тоже не попали?

— Это другое. Мы же не одни из неё стреляли! Лёха фитиль подносил, я банил, а целился-то Анисимыч!

— Не другое, а то самое! А ещё поучал меня — «только не раздави бабочку!» Вот она, бабочка твоя!

И кивнул на гаубицу.

— Да что ты к ней прицепился? — рассердился Витька. — Они бы и без нас обошлись. А чем пушку на поле притащили, мотоциклом или крестьянскими клячами — какая разница?

Отряд расположился на отдых в рощице, на краю поля. Дело было кончено. Куринцы, и без того воодушевлённые лихой атакой кавалерии и взрывом на вражеской батарее, всей массой кинулись на неприятеля. Ошеломлённые дружным натиском, французы попятились, огрызаясь нестройными ружейными залпами, потом, не выдержав, побежали. Крестьянам достались пленные, обозные телеги, немало оружия, в том числе и брошенные пушки. Конные сотни поскакали вдогон, а Курин принялся собирать растрёпанные рати. Над трофейной пушкой вздели церковную хоругвь; крестьяне сходились к этому штандарту — поодиночке, группками, целыми отрядами. Шли не спеша: дело сделано, куда торопиться? Вели раненых, перешучивались, искали знакомцев. Хвастали трофеями: хорошими плащами, ружьями, ранцами с крышками из коровьей шкуры, офицерскими шпагами. Над толпой повис гомон — не тревожный, как утром, а весёлый, беззаботный. Победа!

— Пойдёмте, друзья, послушаем сего вохонского Варрона?[32] Народ собрался, говорить будут, славить победою. А потом, как водится, молебен. Анисимыч, покарауль бицикл, незачем народ пугать…

— А шо ж не покараулить? — лениво ответил корнету приказной. — Вы уж не взыщите, а я дальше верхами. На ентой тарахтелке навовсе задницу отбил. Нет уж, робяты, казаку способнее на-конь. Но не боись, я от вас не отстану — тольки Ефремыч кобылу мою приведёть…

— Вот и хорошо, — кивнул Азаров. Он привязал Черкеса рядом с Мишкиной рыжей. Кобыла недовольно покосилась на незваного соседа и вдруг, вытянув шею, укусила за плечо. Черкес шарахнулся, визгливо заржал.

Корнет ожёг жеребца плёткой, тот обиженно заложил уши — за что?

— А ну, не балуй! Давайте-ка, я подпруги распушу, и пошли. Анисимыч, пригляди и за конями, хорошо?

— Я тоже, пожалуй, останусь… — сказал Лёшка. Он устроился в тенёчке, рядом с мотоциклом. — Ну их, эти митинги! Да и башка трещит от пальбы и криков. Я лучше перекушу. Анисимыч, присоединяйся!

И вытащил из мотоциклетной сумки свёрток, аппетитно пахнущий жареной курицей.

— А что, паря, дело! — обрадовался казак. — Война — оно, конешно да, а только и о брюхе забывать не след! Держи-кось манерку, у меня там квас брусничный. Холо-о-однай!

Витька, у которого с утра маковой росины во рту не было, с завистью поглядел на эти приготовления, вздохнул и поспешил за Азаровым.

Вокруг Курина уже успела собраться толпа. Увидев мундир Азарова, мужики расступались, срывали шапки, кланялись.

Предводитель вохонской дружины стоял на пушечном лафете, широко расставив ноги. За его спиной трепетал на пике пёстрый прапорец — личный вымпел крестьянского вожака.

Курин не спеша поклонился на четыре стороны, заложил большие пальцы за нарядный поясок, на котором висела кривая сабля, и начал:

— Как есть мой почтенный родитель, суворовский солдат, разве ж можно терпеть обиду от нехристя? Спасибо вам всем, соседи, да кумовья, друзья любезные, что постарались за отечество и за дом пресвятые богородицы…

И замолк, шумно переводя дыхание. Толпа внимала. Курин отёр лоб, и тут зрителей прорвало: в воздух полетели шапки, со всех сторон орали, надсаживаясь, стараясь перекричать один другого: «Слава! Слава! Почёт тебе, Герасим Матвеич! От всех местных жителей завсегда уважение!» Курин снова поклонился, поднял руки ладонями вперёд:

— Я сам, ополчася на антихристовых слуг, на коне, с саблею, которую родитель мой с турецкой войны привёз, своеручно отделил голову от плеч одному французской армии офицеру. И многие из вас так-то храбро сражались и причиняли неприятелю смерть и увечья. Ныне же вдохнём из глубин сердец и возблагодарим всемогущего Бога, что он нас избавил от зубов хищного волка!

Мишка сжимал кулаки, что-то шептал. По щеке, пробивая дорожку в пыли, ползла злая слезинка.

— Мих, ты чего?

— А пусть не говорят, что крестьяне французов били только чтобы пограбить! Ты же видишь, какие это люди! Как можно их грязью обливать ради каких-то там теорий?

Витька растерялся. Куда делся прежний Мишка — тот, что готов был влезть всюду со своим айфоном ради десятка лайков? Выходит, он его совсем не знает?

— Мих, да я с тобой согласен. Но ты прикинь: мы ведь и сами не сразу разобрались, хотя всё видим своими глазами. А что взять с наших горе-историков? Проверить-то ничего нельзя, вот и пишут ерунду всякую.

— Все равно! — упрямо мотнул головой Мишка. Я бы их… да как они вообще смеют? Знают, что можно сочинять любые гадости, и им за это ничего не будет! А поставь этого… как его?

— Опанасенко. — подсказал Витька.

— Поставь этого Опанасенко перед вохонскими мужиками и заставь повторить то, что он плёл у нас в школе! Они бы дискутировать не стали…

Куринцы один за другим протискивались к батюшке, становились на колени, припадали к руке. Попик раздавал благословения и говорил, говорил — надтреснутым, слабым голосом, смешно задирая тощую бородёнку:

— Вы, сынки, побили рати антихристовы. Малая победа, а дорога ей цена! Здесь кончилась Бонапартова воинская удача! Помолимся, чтобы Господь и дальше давал православному воинству одоления на супостаты.

«Сынки» — среди них были и дядьки, разменявшие пятый десяток — ловили каждое слово. На их лицах не было и тени насмешки: слушали с истовой серьёзностью, часто крестясь, тиская в корявых ладонях шапки.

— И о том сделана запись в церковной книге, чтобы память о сём осталась и детям вашим, и внукам и всему будущему роду…

Рядом монашек в засаленном подряснике держал в обеих руках большую книгу. Витька прищурился, разбирая писаные церковным полууставом строки:

«Въ селѣ Вохне было сраженіе съ непріятелями, крестьянъ съ 42-мя казаками, и была ружейная пальба». «Французовъ убили 27 человѣкъ, ранили 5 человѣкъ, въ плѣнъ взято 7 человѣкъ, октября въ первый день Покрова Пресвятыя Богородицы. О, Мати Божія покрыла и защитила насъ грѣшныхъ Своимъ Честнымъ Покровомъ; и тѣ врази и непріятели ушли изъ Москвы и отъ насъ въ тотъ 1812 годъ октября въ первый день, Покрова Пресвятыя Богородицы. А нашихъ, ни казаковъ, ни мужиковъ, ни одного человѣка, непріятели не убили и не ранили, а только у казачьяго начальника легкою раною лошадь подъ нимъ ранили…».