Книга Бессонница - Евгений Рудашевский

Сражение казалось бесконечным, и победить никому не удавалось. Иногда мы, запыхавшись, расплывались по углам. Тяжело дышали, смеялись, а потом вновь шли в бой.

Окончательно устав, мы отбросили все надувные круги подальше от бортика, чтобы ни у кого не было соблазна объявить очередное сражение. После этого собрались под стеной из стеклянных панелей и, положив голову на руки, стали смотреть на улицу.

Нам было хорошо, и этого было достаточно.

Но голова предательски гудела. Не удавалось ни на чём сосредоточиться. Я только вглядывался в снежную шумень и думал о том, что Эшли рядом – наши руки соприкасались.

Мы проторчали у бортика не меньше часа. Начинали поочерёдно зевать, коротко переговаривались о каких-то мелочах, говорили об амишах, о желейных конфетах в мотеле, а потом затихли и уже молча смотрели на улицу, будто могли там разглядеть меня – уходящего от старой жизни, готового сжечь все оставшиеся позади мосты.

Крис первая поднялась на бортик. Неспешно вытерлась, закуталась в белое полотенце с застиранным значком отеля и отправилась к лифту. Мы с Мэтом и Эшли ещё какое-то время плавали, затем с сожалением последовали за ней.

Крис ждала нас в номере. Она так и не переоделась. По-прежнему была в затянутом над грудью полотенце. Стояла возле кровати. На кровати лежал чёрный свёрток. Раскрытый.

Я замер в дверях.

У Крис дрожали руки.

Эшли и Мэт не сразу заметили, что происходит, а когда заметили, тоже замерли.

– Что это? – спросила Крис.

– Ты рылась в моём рюкзаке?

– Что это? – спросила Эш.

Мэт приблизился к свёртку. Склонился над ним, будто ещё сомневался и не верил своим глазам. Окончательно убедившись, что всё понял правильно, с ужасом посмотрел на меня.

Молчание затягивалось. Сонливости не осталось.

Я сделал шаг к Эшли, попробовал взять её за руку, но Эшли отстранилась.

– Ответь, – прошептала она.

Никогда прежде, с того самого мгновения, как мы впервые встретились на вечеринке у Стива, она не была такой чужой.

– Это ответ на мои вопросы.

– Что… – Эшли поморщилась. – Откуда это у тебя?

– Купил.

– Где?

– Это уже не важно.

– А что важно?!

– Важно, что я сделал выбор.

Мы так и стояли у кровати, на которой лежал раскрытый свёрток из чёрной промасленной ткани. Мэт был явно растерян, не знал, что сказать. Крис хмурилась, но молчала. У неё по-прежнему дрожали руки. Эшли смотрела на меня, ждала объяснений, и я, вздохнув, попробовал объяснить – впервые за все эти годы произнести свои мысли вслух.

Я не знал, с чего начать, поэтому путался. Прерывал самого себя. Торопился. Не закончив одну мысль, хватался за другую. Боялся, что меня прервут. Начал ходить вдоль стены. Старался ни на кого не смотреть. Мне было трудно. Я вновь погружался в дымку отрешения. Временами мне опять казалось, что всё вокруг становится плоским, будто мы превратились в чёрно-белые рисунки на веленевой бумаге.

А в комнате горели тканевые бра с подвесками из стекляшек. Пыльные шторы висели, перетянутые жёлтыми, крашенными под золото кистями. За окном – провал чёрной ночи. И чёрный провал телевизора на стене. И пошлый полиуретановый карниз, имитирующий лепнину. И не менее пошлое фиолетовое покрывало, с виду чистое, но, конечно, хранящее следы сотен других людей, побывавших в этом номере, ругавшихся, любивших друг друга, смеявшихся или уныло ожидавших окончания дня – очередного дня в череде других однообразных дней, среди которых никак не удаётся встретить хоть один, отмеченный судьбой.

Я рассказывал о родителях, о школе, о том, как мама впервые записала меня к психологу, и как я ходил к нему каждый четверг, и как впервые понял, что попал в ловушку.

– Я уже говорил, мне не в чем упрекнуть родителей. И это самое печальное.

– Печальное? – тихо спросила Эш.

– Да. Они меня любят. Готовы для меня многим пожертвовать. Но они меня не понимают. Не чувствуют, что я умираю. Внешне всё так хорошо, так гладко. А ведь меня убивает именно это «гладко». Это хуже всего. Будто родился не в своём теле, не в своей коже. Будто всё, что тебя окружает, такое понятное и хорошее, на самом деле тебе не принадлежит. А тебе даже придраться не к чему. Отец всегда говорил, что из меня получится отличный юрист, и я кивал. Мне нечего было возразить. Всё слишком хорошо. Меня любили, обо мне заботились, а я умирал, и никто, никто этого не видел.

Помнишь мальчика-амиша? Ему проще. Ему, в его чёртовом костюме, проще! Если он захочет что-то изменить, он будет знать, против чего восстать, с чем бороться. В восемнадцать его отвезут в город и он сможет взбунтоваться против семьи, бросить всё, потому что знает, где стоят стены его тюрьмы. Вы все знаете. Вам всем проще. Потому что всегда проще искать себя в противовес чему-то. Вам всем есть что ненавидеть. У вас есть боль, которая всё оправдывает. У тебя, Эш. У тебя, Крис. У тебя, Мэт. Вы сражаетесь с тем, что не любите, и вам кажется, что во всём этом есть смысл. А мне и сражаться-то не с чем. Кому ни скажи, что я чувствую, все только посмеются – подумают, что я просто избалован… нет, не так – что я зажрался.

Родители оплачивают университет, кампус, любые поездки. Если я захочу пойти на дополнительные занятия или снять квартиру, отец поможет. Поддержит, если я провалю экзамен. Мама скажет, чтобы я не расстраивался. Потом отец устроит меня на работу. Познакомит с нужными людьми. Отправит учиться куда-нибудь ещё. И у меня будет работа, карьера, и у меня будет семья, а потом и дети, которых я тоже буду вот так любить, – я знаю все эти ступени наперёд. Я вижу всю лестницу, по которой мне предстоит взбираться до самой старости. И всё это гладко, просто. А меня это коробит, понимаешь?

Когда так гладко и когда видишь всю жизнь наперёд, начинаешь скользить – слишком уж быстро, продвигаясь от одной записи в еженедельнике к другой. А я так не хочу. Хочу жить и замечать каждый день. Ну хорошо, не каждый, так не бывает, но хоть какие-то из них…

Я должен вырваться из этого потока – с кровью, с корнями. Так, чтоб было больно. По-настоящему больно.

Когда я в девятом классе сказал, что не могу уснуть, мама отвела меня к психологу. Когда я в десятом классе сказал сестре, что у меня депрессия, она сказала, что это от безделья, что нужно перейти на строгий режим сна и работы. Когда я в одиннадцатом классе сказал, что не могу найти себя, отец отвёл меня на профориентацию. И ведь я понимаю, что они на самом деле хотели помочь – делали то, что им казалось единственно правильным. Они меня любят. И это самое страшное…

А теперь я чувствую: ещё чуть-чуть – и обратной дороги уже не будет. Я смирюсь. Встану на гладкие прямые рельсы и буду скользить. Может, всё будет совсем не так: случится какой-нибудь оползень, и эти рельсы оборвутся, и жизнь резко изменится, – но ведь дело не в этом. Дело не в том, что будет, а в том, чего ты ждёшь, – это и есть твоя реальность. А я не хочу, как отец, как сестра, видеть всю свою жизнь насквозь, со всеми её трудовыми книжками, договорами, степенями и ежеквартальными бонусами.