Книга Каждому свое - Вячеслав Кеворков

Генрих прогуливался по перрону, отвечая на бесконечные приветствия младших чинов и приветствуя чины старшие.

— Любуетесь, господин майор? — лицо Карин дышало свежестью, словно вышла она не из продымленного вагона после почти что бессонной ночи, а из дверей косметического салона.

— Стараюсь найти объект для любования. Мои родители, в свое время бывавшие здесь часто, рассказывали, что Варшава — это истинная оранжерея красивых женщин.

— Они не ошибались, но то было совсем иное время. А кроме того, вокзал — не самый подходящий подиум для демонстрации женской красоты. — Она хотела еще что-то добавить, но тут раздался гудок паровоза, и пронзительный голос дважды требовательно повторил по-польски и по-немецки:

— Господ пассажиров просят занять места в вагоне. Поезд отправляется.

Как всегда, объявление об отправлении прозвучало для всех нежданной новостью. Толпа на перроне зашипела и зашевелилась, выпуская из объятий начавший уже плавное движение состав.

По Польше ехали медленно, останавливались часто, но ненадолго. К германской границе приблизились, когда за окном уже смеркалось. В купе без стука вошел проводник и опустил маскировочную шторку на окне. Заметив саркастическую улыбку Генриха, отреагировал неожиданно эмоционально:

— Да-да, господин майор! Война жизни не украшает! На Востоке нас подрывают снизу партизаны, дома — сверху бомбят англичане. — Он умолкнул на минуту и, словно спохватившись, добавил: — Побеждать все равно надо. Желаю счастливого пути!

По мере приближения к Берлину, поезд все чаще останавливался. Теперь преимущественно в открытом поле, перед покорно склонившим голову семафором. Наконец на горизонте появилось яркое зарево с бесчисленными вспышками.

А поезд все еще медленно крался к горящей имперской столице. Под купол вокзала въехали далеко за полночь. При выходе на привокзальную площадь сели в ожидавшую машину. Несмотря на полуночный час, шофер в форме фельдфебеля не выглядел переутомленным, скорее, наоборот, даже весьма живым и словоохотливым.

— Заждался нас, Вилли? — весело поинтересовался Шниттке, усаживаясь рядом с шофером.

— Ничего страшного. Англичане виноваты. Взяли дурную привычку теперь летать только ночью и швырять что попало и куда попало.

— Фрау Карин, вы, кажется, хотели позвонить отцу?

— Спасибо, но отец не так молод, чтобы его могли порадовать ночные звонки. Позвоню завтра утром из Веймара.

— Что ж, тогда едем на Южный вокзал.

Крайне редко случается, чтобы расписание движения поезда и пожелания пассажиров так точно совпадали.

К счастью, это был тот самый случай. Поезд — не такси, тем не менее, состав тронулся с места, едва полковник и майор с дамой оказались в вагоне. В отличие от проводника восточного поезда нервы его коллеги на южном направлении не были столь истрепаны. Поэтому он, оставаясь верен традициям, проводил офицеров, сопровождавших даму, в специальное зарезервированное купе.

Пробираться пришлось сквозь густую толпу взрослых и детей, которым предстояло провести ночь, стоя в проходе мирно покачивавшегося вагона. Карин шла, сосредоточенно глядя себе под ноги, дабы не встретить взглядов упрека.

Шниттке, наоборот, держал голову высоко, воспринимая происходящее как должное. Генрих с интересом разглядывал окружавших его людей, и порой ему казалось, что они испытывают такую же, как и он, ненависть к тем, кто обрек их на это страдание, на эту полную крови, пожаров и смертей жизнь.

После северного Пскова, мрачной Варшавы и горящего Берлина зеленый, освещенный ярким утренним солнцем с отмытой привокзальной площадью и не спеша прогуливавшимися прохожими Веймар походил на воплощенный рай в ярком воображении художников Возрождения, наносивших на холст краски успокаивающих и ободряющих тонов, вселяющих надежду на благополучный исход жизни. Карин застыла было в изумлении от представшей перед ней картиной нежданного покоя, который, к великому сожалению, был тут же нарушен взрывом эмоции.

Глава пятая

Школьные воспоминания — самые яркие и самые правдивые, а потому остаются в людской памяти до конца жизни.

Пользуясь правом дамы, которое оставалось в силе в Германии и с началом войны, Карин ступила на привокзальную площадь Веймара первой. Офицер СС с лицом, не по чину озабоченным, пронесся мимо, вызвав в рядах следовавших за ней мужчин заметное оживление.

— Шниттке, дорогой, ты не представляешь, как я рад видеть тебя! Сколько лет прошло, а ты, как я смотрю, решил ничего в жизни не менять.

— Не на что.

— И то верно, — согласился эсэсовец, пожимая руку Шниттке.

У Карин сцена эта не вызвала удивления. Совсем недавно, сообщая о предстоящем приезде родственника в Псков, Гофмайер неожиданно разоткровенничался:

— Признаюсь, фрау Карин, иногда я прихожу в полный восторг от своего родственника. Нет места в Германии, где не обитали бы его бывшие однокашники по учебе, по службе, по занятиям в каком-либо авиационном, спортивном или еще Бог знает в каком клубе или обществе, включая и музыкальную школу, где он учился с неистовой увлеченностью, пусть и очень недолго. И вот сейчас, где он ни окажись, его радостно встречают друзья и знакомые, бывшие соученики, соклубники, сослуживцы и так далее.

Рассказ этот сейчас получил на глазах у Карин полное подтверждение.

Сам Шниттке считал доброе и искреннее к нему отношение чем-то само собой разумеющимся и потому воспринимал как должное.

— Разреши представить тебе моих коллег — фрау Карин, Генрих Груббе. А это — повернулся он вполоборота к своим спутникам, — мой школьный друг Отто Руге и, как я догадываюсь, наш сегодняшний путеводитель по…

— Что-то в этом роде, — перебил Руге и, учтиво склонив голову, жестом предложил гостям занять место в стоявшем рядом автомобиле, а сам взял под руку Шниттке и отвел в сторону.

— Скажи, пожалуйста, могу ли я быть откровенен с твоими людьми как с тобой?

— Как со мной — нет, — Шниттке выдержал паузу — Можешь быть более откровенным.

— Как хорошо, что ты остаешься прежним. Хоть это вселяет надежду, — грустно улыбнулся Руге, и оба направились к машине.

По городу двигались медленно, словно Руге задался целью превратить эту поездку в безмолвную экскурсию. Когда поравнялись со стоящими на постаменте Гете и Шиллером, Карин оживилась, помахала обоим весело рукой, но тут же спохватилась и тихо объяснила Генриху:

— Здесь прошли лучшие годы моей студенческой жизни. Хорошо, что все осталось, как прежде.

— Каких-нибудь двести километров от столицы, а ощущение, будто война идет где-то на другом краю планеты.

Машина тем временем выехала на шоссе, прибавила скорости, и голоса впередисидящих утонули в шуме мотора и встречного ветра. Однако так продолжалось недолго. Машина неожиданно притормозила, съехала вправо с шоссе и остановилась у небольшой гостиницы, спрятавшейся за развесистыми деревьями. И лишь широкая стрела с надписью «Отель, кафе, ресторан» обнажала манящую тайну, скрывавшуюся за деревьями.