Книга Испытание временем - Виталий Храмов

А для чего в эту голую степь нагнали наши отцы-командиры такую прорву народа? На войне редко когда просто так тратят моторесурс танков и драгоценное топливо. Контрудар? А не рано для контрудара? Когда он там был? В декабре? Рано ещё. А «Горячий снег» – вообще они там по пояс в снегу, а сейчас этого снега – кот наплакал. Грязь от него только. Вроде и холодно, а всё одно грязь. Так и норовит сапоги с ног стащить.

Ну, как тут не завыть:

Эх, дороги! Грязь да туман, Холода, тревоги. Да степной бурьян.

Ещё засветло встали лагерем. Потянулись с котелками к полевой кухне. Повар последние пару часов все жилы вытянул запахом свежевыпеченного хлеба. На ходу готовил. Застревал постоянно – старая кляча, что числилась в его полевой кухне тягловым локомотивом, совсем не тащила. Толкали всем миром. Без кухни нам карачун придёт быстрее, чем от рук немцев. Тут на кострах не сготовишь – холодно, ветер, степь – дров нет. И времени на сбор дров и кострища – нет.

Повара нам нового дали. Вместе с кухней. До этого как-то обходились. Но до этого мы и не совершали таких переходов. Повар – очень весёлый и болтливый парень, успел каждому рассказать, что он воевал ещё на озере Хасан, где и попал в плен к япошкам. И сидел в Китае, в плену до декабря 1941 года, где и научился у узкоглазых самураев готовить китайскую еду и нелепую еду японской кухни. А потом его, как и массу других пленных – советских граждан, погрузили на пароходы и отправили на Родину. Он не заморачивался, а мне вот интересно – с хрена ли не отличающиеся добротой и сентиментальностью самураи решили вернуть пленных?

Сидел я в размышлениях – прямо копчиком чую в этом японском вопросе усы Отца народов. Бартер? А наши им чем сделали «хорошо»? Японцы «позволили» увести войска с Дальнего Востока в самый опасный момент битвы за столицу – это уже очень и очень немало! Ещё и пленные? Чем наши «расплатились»?

Размышлизмы мои были прерваны знакомым запахом. Дурь! Меня аж скрутило всего! Ё-моё! Вот это да! Ломка! В теле Кузьмина я же никогда не принимал! Только Голум, в моих снах голумских, баловался. Да что баловался – нарик он был конченый! Он! Не я. НЕ Я! Во снах! Не в реале! Но меня прямо физически ломало.

Нашёл я источник запаха – двое сидели, балдели. Все классические признаки обкуренности в наличии.

– Классная дурь, – просипел я.

– У-у, как тебя скрутило!

– Где взял? – гнул я своё. Я их видел и до боя за полустанок. Не принимали они тогда. Тут где-то добыли.

– Там нет уже, – смеются, аж впокат.

Весело вам? Хохотун напал? А мне вот не очень весело.

– Ты не ломайся, говори. Я сам посмотрю. Есть там или нет. У меня есть веские аргументы для поиска.

Они закатились ещё хлеще.

– Аргун-менты!.. – задыхался один.

– Венские… – другой.

Я схватил одного из них за грудки, поднял над головой, встряхнул, поднёс его лицо к своему, глянул прямо в глаза, мысленно «передал» ему всю ту свою боль, что я испытал. Истеричное состояние его сменилось паникой. «Ха-ха» сменилось «шугняком».

– Кто?! – выдохнул я ему.

– Повар! – завизжал он.

Я разжал пальцы, боец упал безвольным мешком, а я повернулся и пошёл прямо на кухню, уютно пыхтящую душистым дымом. Надо ли говорить, в какой ярости я был?

Поварёнок что-то учуял. Слинять пытался. Расталкивая народ, толпившийся у кухни, я успел поймать его за воротник. Он завизжал, рванулся, с треском отрывая воротник. Но я уже перекрыл ему путь к бегству.

Меня пытались остановить, хватали, я резко и жёстко высвобождался.

Поварёнок запрыгнул на подножку кухни, завизжал, демонстрируя мне эффектные па из танцев восточных единоборств. Ну-ну! Я пёр ледоколом, бойцы разлетались. Поварёнок завизжал, ударил ногой, метя мне в ухо. Ну-ну, опять же! Блок левой рукой, кулаком правой бью во внутреннюю часть его бедра, чтоб нога «отсохла». Он бьёт рукой – подныриваю, он – на подножке – выше, пробиваю его в печень. Снизу кулаком в лицо согнувшегося поварёнка – выпрямляется. Носа нет, глаза уже потерянные. Ещё раз в открытую печень – опять сгибается, падая. Вскинул руку, дождался, пока пролетит нужное расстояние, опустил локоть, с ускорением, на пролетающий затылок.

Тело рухнуло с разгоном во взбитую ногами грязь. Презрительно пнул его, плюнул в макушку.

– Ты убил его, – выдохнул кто-то из столпившихся штрафников.

– Такое дерьмо, как этот – живучие. Ничего с ним не станется.

Развернулся, чтобы идти на место, где лежали мои пожитки, – наткнулся на взгляды. Ротный, его бульдоги, политрук. Стоят, смотрят на меня. В оазисе стоят – штрафники расступились. В руке ротного ППС. Ствол смотрит на мои сапоги, убитые дорогами войны.

– Руки!

Я поднял. Связали. Для улучшения работы моих желез внутренней секреции провели мне экспресс-сеанс массажа внутренних органов. Ногами. В лицо не били. Навыки несуществующего ещё ОМОНа. Связали, повели.

Привели в блиндаж ротного. Пробитое перекрытие блиндажа снова накрыли, вычистили хлам, поставили буржуйку, что ещё не успела прокалиться, дымила. Да ещё и политрук оказался паровозом – курил одну за другой прямо тут, прикуривая от заплющенной гильзы, «бычкуя» в банку из-под американской тушёнки.

– Что это ты устроил? – проскрипел ротный.

Я молчал. Как ему ответить? Может, так?

– Самосуд, – вздохнул я.

– Вот даже как? И за что ты «осудил» осужденного? – удивился политрук, прищурившись от едкого дыма «козьей ноги», что так и норовил попасть в глаз.

– Изготовление и сбыт наркотических средств.

Ротный и политрук переглянулись.

– А то вы не знали?! – спросил я.

– И что? Штрафники на смерть ходят каждый день. Им надо. Чтоб с рельсов не соскакивали.

– А чё ты перед ним оправдываешься? – удивился политрук. – Пусть твои махновцы его обработают, а я в трибунал оформлю.

– Так ты, Вася, ни хрена в людях и не разобрался, – покачал головой ротный. Политрук Вася обиделся, губы надул, зло трамбовал половину скрутки в банку.

– Таких – что бей, что в жопу целуй – им прохладно. Так, боец?

Я пожал плечами. Это ты психолог, я так – проездом тут.

– Ты же в плену был?

– Был, – киваю.

– Сбежал?

– Сбежал, – снова киваю, как тот Герасим, что на всё согласен.

– Били?

– Били, – соглашаюсь.

– За что?

– За дерзость, – усмехаюсь.

– А именно?..

– Там же наши, русские, им служат. Немцы – белоручки, не мараются. Вот я у них и спрашивал, что ОНИ будут делать, когда НАШИ вернутся?