Книга Загадка Ленина. Из воспоминаний редактора - София Таубе-Аничкова

Получавший академический паек, состоявший лектором созданного большевиками «Института живого слова», пользовавшийся комнатой в созданном ими же «Доме искусств»[95], Владимир Пяст[96] устроился было агентом на проценты со сделок в «Госпосреднике». Для начала ему поручили продать корову — дело по тем временам выгодное, но за неопытностью продавца сорвавшееся и закончившееся после всех его хлопот только тем, что над ним подсмеивались:

Корова и — поэт… Что общего меж ними? Однако же СР[97] скрестила их пути, И много светлых дум и радужных мечтаний Будила «Машка» в нем до вечного «прости».

Об этом всегда оборванном и голодном лекторе советского учреждения со столь пышным наименованием какой-то шутник сказал:

Коммунальный Пяста вид Говорит о многом: Часто ль он бывает сыт В самом смысле строгом?

Иногда, «чтобы отогреться», Пяст гостил у нас. Являясь по вечерам, когда подъезд был уже закрыт, он по уговору со мной стучал в водосточную трубу. Зачастую стук этот улавливался не сразу, и запоздалому гостю приходилось, раньше чем «отогреться», долго стоять на морозе.

Эту картину советского быта я описала в стихах:

Здесь уютно, светло, печка курится, Опьянил здесь забвения хмель, А за окнами — темная улица, И слепит и кружится метель. Бедный Пяст! он в трубу водосточную Тщетно бьет посиневшей рукой, За прогулку свою полуночную Справедливой наказан судьбой. Мирно спят милицейские красные (Не увидеть и днем их нигде), Но не дремлют налетчики властные И на «бум» отзовутся везде. Прорубь близко… в подводное плаванье Пяст уйдет этой ночью глухой, И покроет серебряным саваном Вьюга гробик его ледяной[98].

Другой голодающий поэт пытался издавать сборники, в которых даже малограмотные могли помещать свои произведения, уплатив ему предварительно 25 рублей, многие кабинетные ученые давали детям младшего возраста уроки и т. п.[99] Неудивительно поэтому, что получаемые за последние годы в подарок от американских писателей и польских ученых продукты, особенно шоколад, радовали нас как детей, а погоня за лишним пайком приняла уже характер настоящей эпидемии. Из-за пары селедок, из-за фунта крупы или сахара пускались на всевозможные хитрости, в числе которых наиболее распространенной являлось добывание у знакомых врачей свидетельства о «необходимости усиленного питания». Последнее представлялось в районную медицинскую комиссию, откуда выдавались жалкие продукты — полфунта муки, четверть фунта леденцов.

Но эта необходимость быть вечно прикованным к низменному, физическому в связи со свойственными русским духовными порывами «ввысь» также влияла на психику, заставляла переоценивать ценности и толкала не в сторону коммунизма или сочувствия власти, противниками которой являлись даже самые идейные русские коммунисты, а к какому-то новому, еще не выяснившемуся мировоззрению. Об этом можно судить по сказанным на моих вечерах экспромтам последних лет:

Я не синь[100], и я не красен, Но теперь, как и всегда, Я с обоими согласен, Господа.

Мы словно яблоко с червинкою — Не исцелить его врачам: Стал коммунизм нам паутинкою — Не «здесь» мы нынче и не «там».

На предложение писать коллективную поэму один из поэтов ответил:

Что тут писать, когда чувства изъяты, Дух изнемог от напрасной борьбы; Были поэты «богами» когда-то — Нынче советские стали рабы. Злата я жажду, но если бы боги Вздумали жажду мою утолить, — В нашем советском раю все дороги Сводятся к счастью: поесть и попить.

Конкурсную тему «Добровольный раб» начали со следующего:

О рабстве, даже добровольном, Немало можно бы сказать, Рабов и вольных и невольных, В СССР несметна рать, Но тянет вольный дух и ныне, Как встарь, к запретному плоду, — А потому-то о свободе В коммуне речи я веду.

Вызвавший горячие споры разговор о переходящих в красный лагерь писателях был закончен моим экспромтом:

Было в Красной: «по декрету, Каждый, созданный двуногим, Подчиняясь вождя завету, Должен стать четвероногим». Вольным нет преград идеям — Отросли хвосты, «что надо», И завились черным змеем По проспектам Ленинграда. Появились прибавленья И у страждущих поэтов И иные, в озверенье, Стали петь… дела Советов. Стыдно! можно стать хвостатым, Но, душою не виляя, И в аду, СР проклятом, Жить мечтой о царстве рая.

А насколько мысль каждого была прикована к окружающему быту, насколько пронизаны им — как говорил мне некогда Воровский — все области жизни, можно судить из того, что даже в экспромтах, вызванных флиртом, упоминались коммуна, Коминтерн и т. п.

Девять лет уже коммуна Ждет паденья капитала, Целый год от некой дамы Ждет того же дерзкий Вала[101]. Но взамен побед желанных Им судьба дала уроки, Покарав, как подобает, Непристойные пороки. Стойче крепостей и танков Осаждаемая дама: Не берут ее атаки, Нипочем ей волчья яма. Нет солидного успеха В темном дельце и коммуне, И попытки мир ограбить До сих пор, остались втуне. И покуда Коминтерну Снится сдача капитала, О паденье некой дамы Так же тщетно грезить Вала.

Резкий отпор встретило предложение взять темой конкурса “Le roi est mort — vive le roi!” — Что вы, что вы! Такая тема, теперь… Прямо к стенке угодишь, если прослышат.