Книга Каторжная воля - Михаил Щукин

Не думал Федор в те сладкие минуты о своих родителях, которых оставлял даже без прощального слова, не вспоминал родной дом и не оглядывался на него, чтобы проститься, уходил – будто разом отсекал пуповину, и ни капли не жалел о том, что уходит. Кружилась голова от хмельного счастья, как от медовухи, и такой же хмельной волной охватывало молодое сердце, когда слышал он совсем рядом прерывистый голос Насти:

– Нас, Феденька, сама судьба повенчала, а судьба слепой не бывает, она знает, кого выбирать. И раз уж нас выбрала, значит, поглянулись мы ей…

Если бы знали они в то время, что судьба не только благосклонной бывает, но еще и капризной, и даже злой… Хотя, впрочем, если бы и знали – все равно бы поступили, как задумали. Слишком уж счастливы были они той холодной весенней ночью.

К утру, когда уже стало светать, Степан, который шел впереди и вел под уздцы коня, известил:

– Еще маленько поднимемся, местечко найдем поровнее, и – передых. Как бы коня не запалить… Телегу-то под самую завязку нагрузили…

Голос у него звучал спокойно, даже чуть лениво, и не проскакивало в нем ни тревоги, ни озабоченности, словно совершалось обычное для Степана дело: сорваться, дождавшись темноты, с насиженного места, бросить недавно обжитую избенку, кузницу и верный кусок хлеба, прихватить в компанию хозяйского сына, тайком сбежавшего от родителей, и тащиться по бездорожью, одолевая горный склон и рискуя переломать ноги либо себе, либо коню. Когда остановились на отдых, он по-прежнему был таким же спокойным, несуетным и уверенным в движениях: кипятил воду в котелке над костром, заваривал чай, резал крупными ломтями хлеб и старательно собирал в ладонь крошки. Закидывал их в рот и долго, неторопливо жевал, словно недоваренное мясо. Взгляд его скользил мимо Федора, мимо Насти, будто их и не было у костра, будто он пытался разглядеть что-то ведомое лишь ему.

После отдыха, когда погасили костер, а черный круг от кострища прикрыли плоскими камнями, чтобы не оставлять видимых следов, Степан предупредил:

– Дальше хуже будет. Ноги берегите и по сторонам поглядывайте. Случается, камень сорвется… Поняли?

Федор и Настя дружно, согласно кивнули. Они не спрашивали Степана – куда он их ведет, почему выбрал именно такой путь, и где, в какое время этот путь закончится? Они послушно выполняли обещание, которое дали три дня назад. Тогда, уже под вечер, окончательно договорившись между собой, что жить врозь они больше не могут, объявили о своем решении Степану, и тот, выслушав их, не удивился, не озаботился, только кружку с чаем отодвинул на край стола и положил перед собой на столешницу руки, темные от кузнечной копоти. Смотрел на них и молчал, не отнимая взгляда. Долго молчал. Настя с Федором уже с ноги на ногу переминаться начали, а Степан продолжал разглядывать свои руки и чуть заметно покачивал головой. Наконец поднял голову вверх и глухо, едва различимо обронил:

– Зарезали…

Помолчал и добавил:

– Без ножа зарезали…

Еще помолчал и еще добавил:

– Ладно, Федор, ступай домой, а я за вас думать буду. Завтра приходи, завтра и ответ скажу.

Сказал он следующее: Макар Варламович, ясное дело, никакой женитьбы не допустит, а Степана с Настей просто-напросто в песок сотрет, да и Федору не поздоровится. Значит, выход только один имеется – уходить отсюда подальше, на новое место, и начинать там строить жизнь, как говорят плотники, с нижнего венца. А еще сказал Степан, что знает такое заветное место, где их никто не достанет, и взял обещание, что раньше времени они ему расспросами досаждать не будут. Вот когда доведет, тогда они сами все поймут, а сейчас одно от них услышать желает – согласны или нет? Легко, не задумываясь, дали Настя и Федор согласие и обещание, что расспрашивать раньше времени не станут. Совсем не важно им было – куда идти, где жить и чем питаться, главное, чтобы не разлучаться и держаться рука за руку, а все остальное молодых никаким боком не тревожило.

И вот сейчас, дружно кивнув Степану, что будут остерегаться в трудной дороге, они снова пошли позади телеги, глядя друг на друга влюбленными глазами и совсем не глядя по сторонам.

Чем выше поднимались в горы, тем глуше и нехоженей становились места. За все дни пути ни одной живой души не встретили. Несколько раз переправлялись через горные речки и на последней переправе едва не остались без коня и без телеги. Колесо, угодив между валунами, скрытыми под водой, хрустнуло, конь зауросил в оглоблях, и случилась бы беда непременно, если бы не Федор. Успел подскочить, подставил плечо под телегу, не дал ей перевернуться и удержал, одолевая упруго крутящееся и обжигающее холодом течение. После долго отогревался у костра и била его крупная дрожь – то ли от холода, то ли от пережитого страха.

– Крепкий ты парень, – скупо похвалил Степан и похлопал по мокрому плечу. – Кашу с тобой варить можно. Выходит, не промахнулся я, точно угадал, что годишься ты для Насти. Она мне, Федор, родней дочери, я ее вот на этих руках вырастил. Рассказывала тебе?

– Нет, не рассказывала, – ответил Федор и сам удивился – почему он Настю о прошлом никогда не спрашивал?

– Значит, расскажет. А вон и сама идет, как солнышко всходит.

Настя поднималась по склону к костру, несла в охапке сухие сучья и улыбалась, радуясь, что беда миновала. Лицо у нее от улыбки светилось, и хотелось смотреть, не отрывая взгляда, и радоваться. Федор так и смотрел, не отрывая взгляда, радовался, а в груди у него, несмотря на озноб, было горячо и сладко – чуть не до слезы.

Тогда он отвернулся и взялся за сломанное колесо. Железный обод, оказывается, только погнулся, и скоро, вытесав новые спицы и вставив их в старые гнезда, колесо вернули на прежнее место – телега снова оказалась на ходу. Отдохнувший конь весело и охотно двинулся за Степаном и, не переставая, вздергивал головой, натягивая узду, словно пробовал ее на прочность. Настя и Федор по-прежнему шли позади телеги, рука в руку, и он расспрашивал ее о прошлом, а она, не удивляясь, просто и ясно рассказывала, будто раскатывала перед ним цветастый половичок, в котором темных ниток было намного больше, чем светлых.

– Отец мой, Леонтий Кондратьевич, царство ему небесное, и дядя Степан – родные братья, близнецы они были. И всю жизнь вместе – никогда не разлучались. Даже свадьбы в один и тот же день сыграли. А похожи были – не отличить. Их поэтому даже по именам никогда не звали, чтобы не путать, а вот так – братья Поспеловы. И на вывеске, которая на нашей лавке висела, тоже написано было – братья Поспеловы. Я по этой вывеске читать научилась, совсем маленькая была, а научилась, до сих пор помню: «Братья Поспеловы. Обувь валяная, разных размеров. Рукавицы бараньи, лосиныя собственного производства и голенища разныя. Всегда в полном выборе». Мы в Каинске жили, городок такой есть, и дома наши, тятин и дяди Степана, рядышком стояли, между ними даже ограды не имелось. Мы ребятишками, у дяди Степана двое мальчишек, а я у тяти одна, сразу в двух домах жили, нас никогда не делили – все свои. Шнырь-шнырь, туда-сюда, целыми днями, родители на нас даже не шумели, а строжились, когда мы двери за собой не закрывали. За домами у нас пимокатни стояли, и оттуда всегда кислой шерстью пахло, мне нравилось. Зайду, бывало, в пимокатню, там пар, дышать нечем, а мне все равно нравилось. А еще любила в сушилке бывать, где валенки готовые сохли, их на колодки насадят и сушат. Их гладишь рукой, а они – те-е-е-плые… Счастливо мы тогда жили, только недолго. Под Рождество собрался дядя Степан в дальнюю деревню, пообещали ему шерсть там продать, а заодно, говорит, и елку на праздник привезу, наряжать будем. У нас-то в Каинске степь вокруг, а там, в деревне, куда он собрался, тайга настоящая – и елки, и сосны. Я как услышала – в рев ударилась. Очень уж захотелось мне самой елочку выбрать. Родители ругаются, даже в угол хотели поставить, а дядя Степан, добрая душа, пожалел: езды, говорит, в один конец всего на день, а на ночь он у хороших знакомых остановится, и ничего с племянницей не случится – пусть прокатится. Одним словом, добилась я своего. Съездили мы в деревню, шерсти там купили, я по своему желанию елочку выбрала, привезли, а ставить ее некуда. Пожар ночью случился, такой страшный, что даже выскочить никто не успел. Оба дома дотла сгорели. А вместе с домами и сушилка, и пимокатни, и лавки наша с вывеской. Мы подъехали с дядей Степаном, а на пожарище только черные бревна шают, да угли дымятся. Были две семьи, было хозяйство – ничего не осталось, все дымом в небо ушло. Не успел дядя Степан девять дней после похорон отвести, а тут новая беда – кредиторы нагрянули. Все грозятся, все свое требуют, а нам поначалу даже переночевать негде было, хорошо добрые люди на постой пустили. Помыкались мы тогда вдосталь, а после дядя Степан кузню на окраине поставил и железо ковал, а деньги, которые зарабатывал, в счет долга отдавал. И меня растил. Я у него всему научилась, любое дело умею. Как он с долгами расплатился, мы сразу же на новое место переехали – в Чарынское. Дядя Степан говорил, что тяжко ему в Каинске, а на чужой стороне легче будет. Он потому и пимокатню не стал заводить, а кузнечить начал, потому что прошлое вспоминать не хотелось. Вот мы в Чарынском и жили, пока твой родитель, Феденька, к нам не пожаловал. Хоть и сердитый он человек, а все равно я ему благодарная – если бы не явился к нам, как бы я тебя встретила?