Книга Двенадцать поэтов 1812 года - Дмитрий Шеваров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бывая в Екатеринбурге, я всегда прихожу в отдел редкой книги родного университета. На этот раз я искал автобиографическую прозу Вяземского, которая после революции издавалась лишь фрагментарно, с купюрами[155]. В каталоге нашелся седьмой том из собрания 1882 года — как раз то, что мне надо.
И вот хрупкая девочка в больших очках (будто из давнего фильма «Вам и не снилось…») приносит мне Вяземского. Вместе с книгой она подает мне… нож. Он необычный — с узкой ручкой и широкий, закругленный на конце. Девочка объясняет: «А это будете страницы разрезать, ведь до вас эту книгу никто не спрашивал…» Оказалось, я — первый читатель этого тома Вяземского за сто тридцать лет!
И вот сижу, разрезаю страницу за страницей. Они пахнут почти так же, как пахнут новые книги, но не резко, а как-то грустнее и тоньше. Наверное, это запах типографии Стасюлевича, где книга была отпечатана.
На одной из страниц встречаю штамп: «Екатеринбургская мужская гимназия № 1». Значит, и там книгу никто не спрашивал, никому не интересно было узнать, как в 1812 году близорукий Вяземский, недавно вышедший из гимназического возраста, отправился на войну.
Было бы Вяземскому обидно узнать об этом — о том, что молодые люди не читают его книг? Огорчился бы он или удивился?.. Во всяком случае, не удивился бы. Смолоду он был человеком без иллюзий — единственным, пожалуй, в своем поколении.
Нож летал от нижнего края страницы к верхнему, разрезая тугую и нежную плоть старинной бумаги. Вдруг рука моя замерла, будто меня кто-то окликнул из соседней комнаты. На только что разрезанной и открывшейся странице были вот эти строки:
«…Вы любите настоящее: вы горячо живете его жизнию, его заботами, успехами и надеждами. Но вы не отрекаетесь от минувшего… Любовь, во всех возвышенных и духовных применениях к явлениям жизни, есть чувство бессмертное и, следовательно, всеобъемлющее. Ограничивать любовь единовременным пристрастием к тому, что есть, к тому, что на глазах и под рукою — значит унижать ее. Нет, любовь… объемлет и то, что есть, и то, что было, а бессмертным предчувствием и то, что будет… Любви не чужды ни колыбели потомков, ни могилы предков…»[156]
* * *
Летом 1812 года Вяземский, двадцатилетний московский аристократ, только женился, полон честолюбивых планов и надежд. И тут — «гроза меня прожгла незримою стрелою».
Правда, в начале июля князь еще не менял привычек мирного счастья, пытался развлечь жену своими затеями — совсем еще мальчишескими.
Сохранился словесный портрет Вяземского той поры (правда, он сделан более года спустя, но во многом он, думается, верен и для 1812 года): «Ему на вид лет сорок. Он потолстел, отрастил бакенбарды, к тому же у него выпал зуб на самом виду. Он такой же веселый, как и прежде, суждения его крайне оригинальны. Например, он уверяет, что мы до смерти соскучимся, если года через два не явятся снова французы или другой неприятель…»[157]
Поступив в Московское ополчение — в полк, сформированный графом Матвеем Александровичем Дмитриевым-Мамоновым, — Вяземский обнаружил, что совершенно не готов к военной службе: на лошади ездит неуверенно, огнестрельным оружием не владеет, как, впрочем, и саблей.
Полк Мамонова формировался в Петровском дворце. Там Вяземский облачился в мундир. Выглядел он в нем нелепо, все на нем как-то обвисало, и знакомые находили, что князь стал похож на казака времен Запорожской Сечи.
«Мундир Мамоновского полка, — вспоминал Вяземский, — состоял из синего чекменя с голубыми обшлагами. На голове был большой кивер с высоким султаном, обтянутый медвежьим мехом…» Это был, пожалуй, самый экзотический мундир в русской армии того времени.
Такой же оригинальной фигурой был сам граф Дмитриев-Мамонов. О нем стоит рассказать отдельно.
* * *
Граф Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов был почти ровесник Вяземскому — ему только исполнилось двадцать два года. Современник так описывал Мамонова: «Наружности был он представительной и замечательной: гордая осанка и выразительность в чертах лица…»
Даже для Александровской эпохи, богатой на незаурядные личности, это был фантастический человек. Состояние, ум, красота, разнообразные способности — все было дано с избытком потомку Рюриковичей. И этот избыток чувствуется в немногих сохранившихся стихах Дмитриева-Мамонова — там, как птица в силках, бьется его причудливая мысль. Оттуда доносятся вулканические раскаты его мрачного и тревожного духа.
За полгода до начала войны, предчувствуя грядущие потрясения, молодой граф пишет стихотворение «Огонь». Эпиграфом к нему ставит строки из Апокалипсиса (гл. 21, ст. 1): «И видех небо ново и землю нову; первое бо небо и земля первая преидоша».
Летом 1812 года пробил его «огненный» час. Из воспоминаний Петра Андреевича Вяземского: «В самый день состоявшегося собрания, и когда положено было образовать народное ополчение, граф Мамонов подал чрез графа Ростопчина Государю письмо, в котором он всеподданнейше предлагал вносить, во все продолжение войны, на военные издержки весь свой доход, оставляя себе 10 000 рублей ежегодно на прожитие. Мамонов был богатый помещик нескольких тысяч крестьян. Государь, приказав поблагодарить графа за усердие его и значительное пожертвование, признал полезнее предложить ему составить конный полк. Так и было сделано. Дело закипело. Вызвал он из деревень своих несколько сот крестьян, начал вербовать за деньги охотников, всех их обмундировал, посадил на коней, вооружил: исправно и скоро полк начал приходить в надлежащее устройство. Были и другие от частных лиц предложения и попытки ставить полки на собственные издержки; но, кажется, один полк Мамонова окончательно достиг предназначенной цели. Мамонов, хотя и в молодых летах, был тогда обер-прокурором в одном из Московских Департаментов Сената. Военное дело было ему совершенно неизвестно. Он надел генеральский мундир; но чувствуя, что одного мундира недовольно для устройства дела, предложил место полкового командира князю Четвертинскому — тогда в отставке, но известному блестящему кавалерийскому офицеру в прежних войнах. За ним последовали многие молодые люди, в том числе и я…»
