Книга Лев Троцкий - Георгий Чернявский

Пребывание в Германии оказалось недолгим. В октябре 1907 года Троцкий переселился в Вену, которая своим свободным духом, культурным и научным новаторством была ближе его ментальности, нежели чопорный Берлин. Семья Троцкого поселилась в пригороде Вены Хюттельдорфе. Здесь в 1908 году родился второй сын Сергей. Оба сына были крещены по лютеранскому обряду. Троцкий объясняет это тем, что по австрийскому законодательству дети до четырнадцати лет должны были в школе посещать уроки по религии, исповедуемой родителями. Открытая демонстрация атеизма могла повредить детям. Иудейство сочтено было чрезмерно суровой и требовательной религией. Родители решили, что лютеранство — самая необременительная вера. Любопытно, что старшему сыну понравились обряды лютеранства. Однажды поздно вечером родители услышали, что ребенок бормотал что-то во сне. Оказалось, ему приснилось, что он читал молитву. На следующий день он сказал отцу: «Знаешь, молитвы бывают очень красивые, как стихи». Й. Недава высказывает предположение, что дети были крещены по примеру лютеранина К. Маркса.[274]

«Это было время, наполненное активностью и полное дружбы», — вспоминала Наталья.[275] В Вене Лев особенно сблизился с Адольфом Абрамовичем Иоффе. Родившийся в 1883 году сын богатого симферопольского купца-караима, Иоффе учился в Берлине, стал врачом, увлекся психоанализом Зигмунда Фрейда, у которого сам лечился. Иоффе включился в социалистическое движение. Возвратившись в Россию, участвовал в революции 1905 года, был сослан, бежал, эмигрировал и поселился в Вене. Человек слабого здоровья, он был полон энергии. В Троцком, который был на четыре года старше, он видел образец для подражания. На всем жизненном и политическом пути они были близки, и это имя еще будет упоминаться.

Скорее всего, именно Иоффе привлек внимание Троцкого ко все более входившим в моду психоаналитическим теориям, которые противоречили марксистским материалистическим догмам. Ловко используя диалектику, позволявшую производить лихие логические прыжки в разные стороны, Троцкий попытался примирить марксизм с фрейдизмом. В статьях до 1917 года он упоминал психоаналитическое учение изредка. Позже, однако, стал позволять себе вольность ставить Фрейда почти на один уровень с самим Марксом.

Контакты в бурлившей жизнью космополитической Вене позволяли Троцкому расширить кругозор. Он с равнодушием отнесся к эскападам Ленина, метавшего громы и молнии на философских «уклонистов». Льву были ближе те колеблющиеся большевики, которые стремились сочетать марксистские взгляды с новейшими тенденциями в философской области. Публицистические выступления А. А. Богданова, А. В. Луначарского, в какой-то степени М. Горького, стремившихся соединить учение австрийского физика и философа Эрнста Маха с выкладками Маркса и Энгельса, привлекали его сочувственное внимание. Все это резко контрастировало с позицией Ленина, который даже обозвал в одном из писем 1909 года Богданова и K° «бандой свиней».[276] Надо, впрочем, отметить, что Ленин негодовал не столько по поводу философского «уклонизма» этих деятелей, сколько из-за того, что они ставили под сомнение его лидирующую роль в большевистской элите и были готовы на сближение с меньшевистскими группами.

Из мемуаров Троцкого и его супруги, из статей, которые он публиковал в прессе, создается впечатление, что венские годы были самым спокойным периодом их жизни. В то же время мемуары ярко окрашены «последующим опытом», который нередко превращал дружеское и подчас сибаритское общение с австрийскими деятелями в серию обвинительных актов.

Особенно это касалось Р. Гильфердинга, с которым Троцкий познакомился в 1907 году в доме Карла Каутского. «Гильфердинг проходил тогда через высшую точку своей революционности, что не мешало ему питать ненависть к Розе Люксембург и пренебрежение к Карлу Либкнехту», — утверждал Троцкий в 1930 году. Отношения с Гильфердингом приняли «внешнюю форму близости». Они перешли на «ты», часто встречались в венских кафе, вели «социалистические разговоры». Во время одной из встреч Троцкий познакомился с лидером британских лейбористов Рамзеем Макдональдом, причем переводчиком был знаменитый Эдуард Бернштейн, которого ранее остро клеймили за «ревизию» учения Маркса и Энгельса.

Можно не сомневаться, что в то время Троцкий относился с пиететом к «китам» социал-демократии, хотя, следуя своей привычке, уже давно проявившейся в отношениях с Плехановым, был с ними на равных. Пройдут годы, и он представит свое тогдашнее настроение в ином виде: «Сейчас я не помню ни вопросов, ни ответов, так как они не были замечательны ничем, кроме своей банальности. Я мысленно спрашивал себя: кто из этих трех людей дальше отстоит от того, что я привык понимать под социализмом? — и затруднялся ответом».[277]

Международные миссии. Софийский съезд

В первые годы новой эмиграции Троцкий часто выступал на собраниях социал-демократических организаций Австро-Венгрии, Германии, Франции. В конце 1907 года он совершил первый лекционный тур, выступая перед русскими эмигрантами и студентами с рефератами «Судьбы русской революции. (К современному политическому моменту)» и «Капитализм и социализм. (Социально-революционные перспективы)». Вспоминая содержание этих выступлений, Троцкий писал, что первый реферат доказывал, что перспектива русской революции как перманентной подтверждена опытом 1905 года, а второй связывал русскую революцию с мировой.[278] Иначе говоря, оба реферата содержали пропаганду новой концепции революции, разработанной Троцким.

В следующие годы лекционные туры стали проводиться реже, так как Троцкий был до предела занят другими делами, но иногда (обычно раз в год) он не отказывал себе в удовольствии совершить подуделовую, полуразвлекательную поездку. О них можно судить по сохранившейся корреспонденции супругов. В начале декабря 1911 года Лев писал Наталье из Лозанны, что на следующий день едет в Цюрих, 18 декабря будет выступать в Дортмунде, затем в Льеже, Брюсселе и, наконец, Париже. «Устал очень от рефератов и бесконечной смены лиц, и бесконечных разговоров». В письмах звучали интонации молодого, влюбленного мужчины, отнюдь не стесняющегося своих желаний, а, наоборот, гордящегося ими. Он писал Наталье, что думает о ней «с замиранием сердца, с истомой в теле — в коленях и напряжением выше. Хочется отсюда протянуть к тебе, изогнуть, и пригнуть, и войти…».[279]

Письма давали любопытные представления о быте эпохи, даже о том, что написать с дороги было нелегко. «Нужно наполнить ручку чернилами, а для этого нужно промыть ее. Опять откладываешь с часу на час. А в вечерних и ночных caf6 Парижа требовать письмен[ные] принадлежности, когда все сидят, тесно прижавши локти к туловищу (от тесноты) — дело безнадежное».[280]