Книга Духов день - Николай Зарубин

Земля готовилась скинуть с себя белые, подпорченные весной, одежды, а затем, отогревшись в лучах набирающего силу солнца, лечь под плуг пахаря, прорасти злаком, травой, деревом, цветком. Дать жизнь жизни новой. Наполнить и насытить всякий закром, всякую кладовую, всякую ползающую, летающую, плавающую во чреве и на чреве своём тварь, всякую животину и всякого человека.

Но не во всё вливает она свои живительные соки. Не всему и не вся даёт новую жизнь. Что-то отмирает, обращаясь в прах и тлен. Что-то уходит невозвратно, а видимый во времени и пространстве след зарастает быльём – истончается и стирается, сходя на нет. В том и есть великое таинство круговорота природы, где одно поддерживает другое и наоборот – одно поглощается другим, подготовляя почву для прихода третьего. За третьим приходят четвёртое, пятое… сотое… тысячное. И где было начало, и когда пристигнет конец, и придвинется ли он когда-нибудь – неведомо на этом свете никому.

Одно ведомо: весна приходит каждый год – в свой час, на свой срок, для своих больших и малых дел.

В один из таких-то мартовских денёчков с раннего утра в доме появился младший брат Катерины – Кешка. Вошёл по-хозяйски шумно – молодой, здоровый, сильный, готовый свершить всякое дело. Следом за ним пришёл и его дружок Венька. Оба, как объявили Катерине, с вечера были в хорошем подпитии, и потому требуется им опохмелка.

Катерина собрала на стол. Понуждаемый шурином, с мужиками за компанию сел и Капитон, однако сразу показавший жестом, что выпивать не будет. Сидел, смотрел то на одного, то на другого. Улыбался то ли виновато, то ли не к месту и не ко времени, потому что не понимал ничего из того, о чём говорили мужики. А мужики и выпили, и разгорячились, и разговорились. Однако никто не касался главного, ради чего они здесь: отчего собран стол, отчего бутылка на нём, и потому ещё более усиливалось ощущение нечистоты, неправильности затеянного, не оставлявшее домочадцев с того самого дня, когда Жданка принесла своего первого дитёнка и всем в доме стало понятно, что должна она занять Майкино место.

Измученная всем происходящим вокруг, выбралась из своей спаленки Настасья. Шлёпая мимо мужиков, не скрывая раздражения, проворчала:

– Явились – не запылились, окаянные…

Хлопнув входной дверью, уже в сенцах докончила:

– Никак глотки свои не могут налить, проклятые…

В который раз потянулись за бутылкой. На этот раз не выдержала Катерина, подошла, тихо сказала:

– Хватит. Ещё успеете напиться.

Мужики встали, оделись, вышли во двор.

И всё в доме, во дворе и вокруг усадьбы будто оцепенело, будто застыло, замерло в ожидании то ли уж расправы над не заслужившей такого конца Майкой, то ли уж решения вопроса её жизни и смерти каким-то иным образом.

Оставшимся в доме Настасье и Катерине более всего хотелось чуда, и чудо это, как обеим мерещилось, могло быть в том, что вот-вот, в самый-самый момент, вдруг явится некто и отговорит мужиков. И они оставят Майку жить. И найдётся какое-то иное решение.

Но никто не явился. Никто не отговорил. И сами они не отдумали.

Топор поднялся над головой коровы и пал остриём в то самое уязвимое место, что сразу за рогами. И будто присела Майка на чёрный стоптанный снег, а из раны толчками, прямо на грудь ей и дальше – по передним ногам побежала кровь. Привязанная намертво за рога к столбику заплота, голова коровы вывернулась в Кешкину сторону, и он вдруг увидел, что большие Майкины глаза наполнены слезами.

Уже как бы вне себя Кешка взмахнул топором в другой раз, но не ударил, застыв в такой вот неестественной позе, будто раздумывая: а есть ли надобность в том, чтобы ударить ещё раз? И есть ли вообще какой-то смысл в том, для чего они все сошлись в доме его сестры? Для чего, вообще-то, в этом мире всё устроено так, что одни решают, кому, когда и сколько жить, а другие подчиняются этому решению? Кто установил этот Закон, одинаково неумолимый и для какой-нибудь букашки, и для какой-нибудь мелкой птахи, для зверя, дерева, человека?

Меж тем задние ноги коровы перестали быть для неё опорой, и животное всем телом повисло на привязанных рогах.

Кешка наконец опустил топор, не глядя на закадычного дружка, попросил дать ему стакан, подставил под струящуюся из шеи убитой кровь. Рука его дрожала, лицо кривила жалкая улыбка. Нацедил. Выпил.

Полез в карман за папиросами, закурил.

Нацедил крови и его дружок Венька. Бросил с ухмылкой:

– Чтобы быть злее…

Выпил и он.

– Ну чё, Капитон, может, и ты испробуешь свежей крови убиенной коровы? – всё с той же ухмылкой протянул стакан стоявшему в стороне хозяину.

Поняв, что от него хотят, Капитон махнул рукой, повернулся и направился в дом, откуда вышел с недопитой бутылкой. Подошёл к курившим мужикам, вылил водку в принесённый с собой стакан и тут же выпил.

– Водка – хоросё. Крофф – плёхо, – сказал, поочерёдно тыкая пальцем в сторону стакана, из которого только что выпил сам, и в сторону другого, из которого пили мужики.

Те разом заржали.

– Соображает, немой, что такое хорошо и что такое плохо.

Часа через два исходящая паром шкура коровы уже висела на заплоте, а куски разрубленной туши мужики перетаскали в указанное хозяевами место – в холодную, сделанную из досок летнюю кухню.

Капитон ушёл в совхозную конюшню запрячь в сани лошадь, чтобы отвезти мясо в столовую, о чём ранее Катерина ходила договариваться с совхозным начальством.

Мужики прошли в дом, где принялись за выставленную на стол другую бутылку водки. Им никто не мешал, да и они не обращали ни на кого внимания, занятые не оконченным с вечера разговором.

Закончилась водка – пили брагу, какая в те годы водилась почти в каждом доме совхозных работяг и какой рассчитывались за любую мало-мальскую услугу.

Будучи в изрядном подпитии, грузили на сани куски неживой Майкиной плоти, изъявив желание сопровождать Капитона до столовой – очень уж хотелось им узнать, на сколько без требухи и головы потянет корова. Ехали с ветерком – с криками, матами, песнями. Капитон крепко держал в руках вожжи, умело управляя ходко бежавшей лошадью, сосредоточенно глядел на дорогу, думал о своём. Он вообще-то мало понимал из того, что вокруг него происходило, в простоте душевной полагаясь на разумность кем-то однажды запущенного механизма жизни, в которой всему и вся определено своё место. Было своё место и у коровы. А место мяса – в столовой, где выдадут ему бумажку. В обмен на бумажку получит он в кассе совхозной конторы деньги. И деньгам определится место – был уже на сей счёт промеж них с Катериной разговор.

Тяжелее всего утрату коровы переживала старая Настасья. Не потому что из всех коров в её жизни Майка была лучшей – были не хуже этой. Помнит она голос, норов, вкус молока каждой. А потому что с Майки зачалась семья её Капки. С Майкой она укрепилась и оформилась: народились детки, появился свой собственный угол.