Книга Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги - Анатолий Мариенгоф

– Я, папа, завтра не пойду в институт.

– Почему?

– Кончаю поэму.

– Ну, как? Вытанцовывается?

– Не знаю. Скоро тебе прочту.

– Жду с нетерпением. Ну, пиши, пиши. Я оставлю Дуняше записку, чтобы тебя не будила.

– Спасибо, папа. Спокойной ночи.

И целую у него руку. А в детстве я любил засыпать, положив себе под голову эту большую ласковую руку, которая не дала мне ни одного шлепка.

Весной меня не допустили к переходным экзаменам: три годовые двойки – по алгебре, по геометрии и по латыни.

«Сел! Второгодник!»

Огорчился я смертельно.

Отец меня утешал:

– Экой вздор! Ну, кончишь институт на год позже. Зато, мой друг, ты написал две поэмы и несколько десятков стихотворений. Из них, по-моему, три-четыре хороших.

Но Дворянский институт мне окончить не довелось. Дела сложились так, что мы должны были осенью того же года уехать из Нижнего.

Отец принял представительство на Пензу и Пензенскую губернию английского акционерного общества «Граммофон» («Пишущий Амур») с процентами от оборота, довольно значительного, так как общество давало широкий индивидуальный кредит на аппараты и пластинки.

К средней школе у меня была лютая ненависть.

– Я, папа, не имею ни малейшего желания сидеть лишний год за проклятой партой.

– Что же делать, мой друг?

– Буду заниматься летом, – ответил я. – А осенью в Пензе держать экзамен по всем предметам в следующий класс.

– Недурная мысль. Но я думал, что мы поедем месяца на два в Швейцарию, – сказал отец.

Он еще в декабре задумал этот променад. Из Москвы, Берлина и Женевы выписывал путеводители и читал их с превеликим увлечением.

– Нет, папа, мне, к сожалению, не до путешествия.

– Ну, тогда мы и не поедем. Я буду тебе подыскивать хорошего репетитора.

Он снял пенсне.

– По моим сведениям, в Пензе имеется частная гимназия некоего Пономарева. Вот, значит, и сыпь туда – полегче будут экзаменовать. Особенно воспитанника Дворянского института. Я этих Пономаревых, этих интеллигентов из поповского племени, немного знаю: на них гипнотически действуют ваши дурацкие фуражки с красными околышами и с геральдическими гербами.

Отец оказался прав: экзаменовали меня кое-как, наспех – словно боялись, что я возьму да и срежусь. Даже по геометрии и по алгебре я получил пятерки.

Моя фуражка с дворянским околышем да красный воротник мундира действительно зачаровали господина Пономарева.

Начало занятий. Первый день.

Я подавлен пономаревской гимназией: облупившиеся крашеные полы, как в небогатых кухнях; темные потолки с потрескавшейся штукатуркой; плохо вымытые оконные стекла. «Чтобы жизнь казалась потускней!» – говорю я себе.

Ауборная!.. Зашел и выскочил. Защемило сердце. Вспомнилась институтская: зеркала, мрамор, писсуары, сверкающие январской белизной; горящая медь умывальников; мягкие махровые полотенца. Эх-хе-хе!

Как только я появился в классе, ко мне подошел плотный гимназист на коротких ногах и с большой головой.

– Сергей Громан, – представился он.

У гимназиста были волосы ежиком и мыслящие глаза. Даже чересчур мыслящие. А рот этакий девический, капризный, с припухлыми, как у Лидочки Орнацкой, розовыми губками.

– Хотите, Анатолий, сидеть со мной на парте?

– Буду очень рад.

– А теперь разрешите вас познакомить с товарищами по классу: Синебрюхов… Васильев… Петров… Никаноров… Коган…

Я пожал тридцать шесть рук.

Всклокоченный щетинистый «дядька» позвонил в колокол, давно не чищенный мелом. Мы вошли в класс.

– Вот наша парта, – сказал Сережа Громан с гордой ноткой в голосе.

Ух, в первом ряду! Все погибло. Теперь и не посочинять стихи во время геометрии, и не почитать из-под парты Александра Блока на латинском уроке.

Блоком я бредил и наяву и во сне. Даже восьмилетняя сестренка вслед за мной истомно тянула с утра до вечера:

Я послал тебе черную розу в бокалеЗолотого, как небо, аи…

А за обедом она страстно убеждала отца, что Александр Блок «гениальней Пушкина», сказки которого уже прочла.

Большая перемена.

Мы с Громаном ходим под ручку по «обжорному залу». Так называется большая комната с ненатертым паркетом. В ней широкобедрая грудастая бабуся, с лицом, обсыпанным бородавками и бородавочками, торгует холодными пирожками, плюшками и бутербродами с вареной колбасой без горчицы.

– А вы знаете, Анатолий, где я родился? – спрашивает Громан.

– Где?

– В тюрьме. В одной камере сидела мама, в другой папа. И складывает губки кокетливым бантиком.

«Вот так бал!» – грустно думаю я.

– А кто ваш отец теперь?

– Теперь у него бюро.

Я смотрю на своего нового друга искоса: чудное занятие! В молодости, значит, папочка с мамочкой людей грабили и резали, за что и угодили в тюрьму, а теперь они их по первому разряду хоронят. Им, вероятно, принадлежит Бюро похоронных процессий на Московской улице против аптеки Маркузона.

Возвращаюсь домой с насупленными бровями и вытянувшимся носом.

– Что с тобой, Толя?

– Да вот, папа, новым другом обзавелся. Очень приятная семья! В недалеком прошлом его папочка и мамочка уголовные преступники. Сам он родился в тюрьме.

– Любопытно!

– Теперь они зарабатывают деньги на покойниках.

– То есть?

– Ты, наверно, заметил на Московской улице против аптеки большую черную вывеску Бюро похоронных процессий. Такими бодрыми золотыми буквами написано:

ВЕЧНОСТЬ

– Видел.

– Их предприятие.

Отец, улыбнувшись, закуривает толстую душистую папиросу:

– Это тебе новый друг рассказал? Сам рассказал?

– Конечно. Всю большую перемену мы с ним под ручку ходили. Пока меня не стошнило. Трупами, понимаешь ли, от него пахнет.

– Пылкая поэтическая фантазия!

Я сердито возражаю:

– Ничего подобного!

– Папочка, – хнычет сестра, – я ку-у-шать хочу. Отец звонит в колокольчик, чтобы Настя подавала.

– У твоего нового друга, Толя, очень интересная биография. Тебе повезло как будущему писателю.

– Безумно! – бурчу я. – Сплошное везенье! Как тебе в карты.

Отец постоянно проигрывал.