Книга Целиковская - Михаил Вострышев

Потом она напишет пьесу про декабристов, но цензуре пьеса не понравится. Позже они решили изменить, если можно так сказать, тему, и она пишет пьесу о Пушкине — "Письма Пушкина, Пушкину и о Пушкине". Через год Люся повесит афишу на двери моей комнаты — она до сих пор сохранилась (премьера состоялась 11 апреля 1973 года):

А. С. Пушкин. "Товарищ, верь!.."

Пьеса в двух частях Л.Целиковской и Ю.Любимова

Я очень люблю этот спектакль.

Мы с Люсей много времени проводили вместе. Если меня не было дома, Витя звонил ей: "Где моя жена?" Если не могли разыскать Люсю, то звонили мне.

Я ее очень любила, тянулась к ней. У меня уже не было в живых ни папы, ни мамы. Однажды мы сидели у нее за овальным столиком, и она вдруг говорит:

— Надюнь, ты хочешь видеть меня счастливой?

— Конечно.

— Роди девочку.

Меня поразили и тронули ее слова. И словно какой-то промысел Божий заключался в них — через год я родила Верочку. Потом вскоре у Лидочки и Саши родился сын Каро. Уж очень сильно она хотела внука! У Лидочки сначала не было молока — они приносили Карика ко мне, и я обоих кормила.

Не говоря уже о том, что для каждой матери, я думаю, великое счастье кормить ребенка, мне повезло еще в том, что Люся со своей доброй энергией приезжала вместе с Каро на целый день, готовила обед, потчевала меня икрой с белым хлебом и сладким чаем с молоком. Память хранит картину: дети лежат рядышком на кушетке, а Люся стоит возле них на коленях и часами учит говорить: "Агу, агу!.." И они ей время от времени отвечают.

Люся безумно любила всех детей. И не разрешала никому кричать на них, тем более бить. Она считала, что ударить ребенка, своего или чужого, без разницы, — это великий грех. Однажды она объяснила мне, откуда это пошло.

— Меня только один раз побил отец, но я этот случай не могу забыть до сих пор.

Маму свою Люся обожала.

Мы с ней нашли на юге хорошее местечко для отдыха — Леселидзе и в течение почти десяти лет подряд приезжали туда. Я брала с собой Верочку, и мы все вместе жили в одной комнате. Было очень весело. Много купались. Люся любила играть в картишки. Она говорила, что преферанс — хороший тренинг для головы, нужно все время думать. У них даже была компания любителей. После обеда Люся уходила к ним и каждый раз возвращалась с выигрышем в пять рублей. Радостные, мы тут же покупали шампанское.

Но, что для меня было ужасно, она вставала в семь часов утра. Я спала на раскладушке, а они с Верочкой, как королевы, на кроватях. Утренняя тишина. Самый сладкий утренний сон. И вдруг все очарование рушится.

— Люся, — причитаю я спросонья, — неужели нельзя хотя бы не краситься в такую рань!

— Надюнчик, что ты так расстраиваешься! Сейчас схожу на рынок, принесу вам дыньку, винограда… Вы с Верунькой проснетесь — а завтрак уже готов!

— Но можно ведь и не краситься для рынка!

— Надюнчик, — искренне удивляется Люся, — но ведь должна же я быть похожей на Целиковскую!..

Оставалось только смиряться — она хотела выглядеть на рынке в Леселидзе так же, как на званом обеде в Кремле.

Один раз отдых в Леселидзе совпал с ее днем рождения. Люся, как обычно, встала рано утром, накрасилась и отправилась на рынок. Спустя какое-то время слышу шум голосов с улицы. Выхожу на балкон и вижу… Впереди шагает налегке Люся, а за ней идут человек десять грузин с огромными арбузами, дынями, тыквами, с корзинами груш и винограда.

— Люся! — кричу. — Что случилось?

— Подарки! — весело отвечает она. — Угощение от рынка Леселидзе!

Оказалось, она пришла на рынок и стала выбирать дыню.

— Нет, мне такую не надо. Мне надо хорошую.

— Возьмите эту. Чем она плоха?

— Нет, мне нужно хорошую. Я хочу, чтобы в мой день рождения на столе была прекрасная, сочная, ароматная дыня.

И тут началось светопреставление.

— У Целиковской сегодня день рождения!.. Целиковская справляет день рождения!.. — разнеслись по всему рынку голоса добрых и приветливых хозяев Леселидзе.

Со всех сторон потянулись к ней торговцы, нагруженные сумками, авоськами, корзинками. Ее все знали и любили.

Мы часто изводим себя плохим настроением. И погода с утра пасмурная, и ехать по скучным делам надо, а не хочется… Люся же считала, что человеку нужен настрой. Она умела настроить себя и других на радость.

— Сейчас, Надюнечка, все будет прекрасно. Мы сядем с тобой в теплую машину и поедем. Мы не будем смотреть на грязь — только на чистый-чистый, белый-белый снег… — И начинала весело напевать.

И еще. Она везде и всегда находила себе дело. Помню, она приехала к нам в Марокко встречать Новый год. Мы ждали в гости советников из посольства и наших друзей.

— Я буду печь пироги! — объявила Люся.

— Хоть в праздник у меня в гостях ты можешь просто отдохнуть?

— Нет-нет, я должна всех угостить!

И она, только с самолета, берется за нудную кухонную стряпню, которую мало кто из женщин любит.

— Веруня, хочешь попробовать моего пирожка?

— Да разве это пирог? — изумляется дочь. — Это настоящий торт!

Люся умела переключаться, увлекаться самым скучным делом и радоваться жизни. Думаю, это от природного ума.

В Люсе очень сильным было чувство любви к жизни, театру, близким людям. Друзья и родные часто навещали ее. когда она лежала в 24-й больнице. Однажды наш хороший друг Толя Гусев привез мне для Люси изумительную рыбу. (В те годы тяжко было с продуктами, не все, что хотелось, удавалось купить.) Я помчалась в больницу. А у Люси температура тридцать девять.

— Ничего не хочу, — отказывается от рыбы.

Я все же уговорила ее съесть кусочек.

— Как я рыбу люблю! — повеселела она. — Все-таки я в жизни маху дала! Надо было мне замуж за рыбака выходить!

Начинаем смеяться, температура у нее понижается. Из больницы я вышла с веселым настроением и подумала о том, что любовь к жизни и юмор спасают нас. Вот только надо уметь любить жизнь и близких, как Люся. В одном из писем она писала мне:

"Сейчас по утрам слабость. Но это, очевидно, от перенесенного гриппа. Преодолеваю. Ну а потом, как старая цирковая лошадь, которая, услыхав звук трубы, бежит на манеж, так и я воскресаю в театре".

Я прилетела из Парижа 25 июня 1992 года — за восемь дней до Люсиной смерти — и сразу же отправилась к ней в больницу. Мы беседовали около двух часов. Получился какой-то исповедальный разговор, который произвел на меня очень сильное впечатление. Люся не жалела себя. И хотя память хранит остроту фраз, я до сих пор корю себя, что, придя домой, не записала его дословно. Но тогда я была настолько потрясена, понимая, что Люся уходит, что мне ни до чего не было дела.