Книга Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины "дикой девочки" - Людмила Бояджиева

— Нет-нет! Он воин, художник и жизнелюб! Погодите, сейчас будет интересно. Моя супруга и ее друзья скульпторы объяснили Борису, что он прирожденный художник и не должен губить свое дарование. И что вы думаете? С нашего благословения Анреп уехал в Италию, затем в Париж учиться живописи. Потом он учился в Англии, выбрав трудный жанр — художника-мозаичиста. И представьте, он уже получил заказ на исполнение фресок в лондонском Вестминстерском соборе… Анна Андреевна! Вы не слушаете, я вам надоел.

— Я же просила слегка приукрасить, позолотить — а у вас вся сказка золотая вышла. Так и хочется что-то подпортить! Наверняка ваш Анреп хилый, застенчивый интеллигентик, а вы в гимназии стреляли из рогатки или писали эпиграммы на учителей.

Николай Владимирович засмеялся:

— Если вас это веселит, то мне приходится лишь сожалеть об упущенных возможностях. — Его рука остановила качели, лицо приблизилось, и губы (Анне показалось, что дохнуло ладаном) прильнули к ее жаром налившимся губам.

Глава 3

«И загадочных древних ликов
На меня посмотрели очи». А.А.

С весны 1913 года по 1915 год Ахматова и Недоброво неразлучны.

Николай Владимирович деликатно шлифовал попавший ему в руки драгоценный материал — эту необычайно красивую и талантливую юную женщину. «Шлифовка» относилась не столько к обучению ее хорошим манерам (как считали многие), сколько к формированию личности и художественного вкуса. Манеры Анны уже не выдавали «дворняжки» — ведь и в ее семье говорили на французском и обращались друг к другу на «вы». Только маловато она жила в семье, да и семья могла больше обучить безалаберности, чем хорошим манерам. Аристократизм Недоброво, — деликатный, не акцентированный, идущий от внутреннего достоинства, как бы задавал Анне верную ноту. Она фантастически быстро схватывала нужную интонацию. Некая вульгарность или наигранная инфернальность, проскальзывавшие в «Собаке», ушли. Одесский жест уже стал инородным, как и манера скандалить с несдержанностями лексики. Но и оттенки, детали, мелочи, из которых и состоял внешний лоск настоящей леди, были живо усвоены Анной.

Недоброво оказался отличным учителем. Не раздражался, как Гумилев, без тени высокомерия и менторства умел говорить о самых тонких вещах. Его феноменальная эрудиция, знание русской истории и поэзии, способность видеть современный литературный процесс в его историческом развитии помогли Ахматовой обрести системность литературного мышления и определить свое место в поэзии.

Целый год ты со мной неразлучен, А как прежде и весел и юн! Неужели же ты не измучен Смутной песней затравленных струн… (…) Верно, мало для счастия надо Тем, кто нежен и любит светло, Что ни ревность, ни гнев, ни досада Молодое не тронут чело. Тихий, тихий и ласки не просит, Только долго глядит на меня, И с улыбкой блаженной выносит Страшный бред моего забытья.

Прочтя новые стихи, Анна опустила ресницы перед своим учителем и возлюбленным.

— Слушаю, слушаю ваши «песни» и не пойму секрета… Что-то отдается в самой глубине моей души… Что-то важное и не переводимое в прозу, как музыка. Вы любите звучание органа?

— Я вообще равнодушна к музыке. Не выпало случая полюбить ее.

— Поразительно! При таком уникальном слухе!

— Медведь на ухо наступил. Я не могу не сфальшивить даже в простой песенке.

— Песенка — грубый механизм. И это не слух виноват, а неумение владеть голосом как инструментом. У вас поразительный внутренний слух! Вы слышите тоны и ритмы выстраиваемых слов, причем в разных регистрах. Сразу на нескольких уровнях. Так из органного нутра, из переливов смутных звуковых струй, ритмов постепенно вырисовывается мелодия. Никогда не задумывались, почему написали фразу именно так?

— Так благозвучней и выразительней… Но верно: музыку стиха я слышу внутри до рождения слов. Она формируется в звуки, звуки в слова по неким собственным законам — колдовство какое-то.

О, это был прохладный день В чудесном городе Петровом. Лежал закат костром багровым, И медленно густела тень.

Ты только тронул грудь мою, Как лиру трогали поэты, Чтоб слышать кроткие ответы На требовательное «люблю!»…

Стихи о страсти. Анна потом посвящала их другим, более темпераментным возлюбленным. Для Недоброво, о котором можно сказать — «тихий, тихий и ласки не просит», духовный союз значил больше союза тел. Он упивался интеллектуальной, духовной близостью с Анной. Но и как женщина она его волновала чрезвычайно, хотя тень жены, которую Николай Владимирович безмерно уважал, мешала ему отдаться плотским радостям полностью. Но Анна — сплошной соблазн, ломающий всякие препятствия. Они встречались то на его роскошной даче, то в нищей тесноте ее комнатенки на Тучке. На лето супруга увозила болезненного «мальчика» на юг, и Анна тосковала целых три месяца. Правда, были и в эти дни увлечения, были стихи. Но главным в круговерти оставался Недоброво.

Осенью возобновлялись прогулки с долгими, умными разговорами. Зимой — выходы в свет, катание на лыжах, любимое обоими.

Анна с удовольствием появлялась в обществе с ослепительно красивым и изысканным кавалером. Она часто бывала в доме Недоброво на раутах, обедах, вечерах. Она люто ненавидела Любовь Александровну именно за почтительное уважение к ней мужа. И за то спокойствие, с которым эта великосветская дама принимала его увлечение Анной. Словно не видела в ней опасной соперницы.

Любовь Александровну же больше всего беспокоили покой и здоровье мужа. Она ревновала, но прятала свою боль, стараясь ни в чем не проявлять неприязни к Ахматовой, не разрушать счастливого настроения горячо любимого супруга.

Николай Владимирович, обладавший поразительной интуицией, пророчески определил гениальность своей возлюбленной на десятилетия вперед, предсказав пути развития поэтического дара. Их отношения окрашивала почти мистическая близость — близость душ, когда в человеке открывается многое, о чем он сам, может быть, и не подозревал.

Особенную радость приносили поездки в Киев. Здесь они вместе обходили соборы лавры. У иконы Божьей Матери в храме Святой Софии непременно стояли подолгу.

— Я к ней часто прихожу как к своей защитнице. Надо же обеспечить надежных покровителей в загробной жизни.

— Анна, ваша земная жизнь будет долгой, — тихо, как тайну, выдохнул он в ее щеку, тепло окрашенную пламенем свечей.

— И все равно — уходить в неведомое страшно. Вон ведь сколько нагрешила.

— Любовь не может быть грехом. Для разума, да и для духа — она как крылья! — Глаза Николая распахнулись, затягивая Анну в глубокую синеву, таившую свет высшей правды.

— Верю. Вам верю. Верю и знаю: любовь и есть Бог.