Книга Тень иракского снайпера - Александр Грич

И все мысли о том, что не следует давать чувствам волю, когда речь идет о женщине, которая почти на тридцать лет тебя младше, тем более что эта женщина — дочь человека, находящегося под подозрением в деле о серийных убийствах, и что вообще она человек другой культуры и другого поколения, — все эти совершенно правильные мысли ничего не меняли во внутреннем настрое Потемкина.

Настолько сильным было совершенно несвойственное зрелому мужчине желание просто видеть Патимат, находиться с ней рядом, слушать ее голос, что Потемкин вполне сознательно решил прекратить борьбу с самим собой. В конце концов, каждый волен иногда действовать вопреки логике и велению очевидных обстоятельств — это Потемкин знал точно.

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, тяжел и страшен,

На чахлый пень? Спроси его.

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру, и орлу,

И сердцу девы нет закона…

Потому Пушкин и был гений, что мог это написать, да и жил так же…

Потемкин думал о глупостях. Трогая ямку на подбородке, он думал, что хочет принести своей юной даме букетик фиалок. Маленький букетик нежных фиалок. Именно так. В Сан‑Франциско? В июне? Каково… Но других цветов он ей нести точно не хотел.

Все это, однако, происходило в душе бесстрастного внешне консультанта‑криминолога перед свиданием с дочерью знаменитого художника, которая ему запомнилась при первой и единственной встрече. Олег Кириллович Потемкин с его опытом общения с людьми считал, что ничем не рискует. Если при встрече он увидит другую женщину, мало напоминающую ту, чей образ он создал, — ну так что ж? Та, которую он придумал, все равно останется с ним… Разве плохо? Но куда лучше было бы не ошибиться.

…А говорят после этого, что не бывает чудесных совпадений! Патимат пришла на встречу в белых джинсах с какими‑то невероятными узорами и сиреневой кофте — того самого фиалкового цвета, о котором думал Олег, готовясь к встрече. Потемкин давно облюбовал здесь тихое кафе, выходившее не на океан, а на ту сторону бухты, где стоят на якорях катера и яхты.

— А действительно тихо, — удивилась Патимат. Села удобнее, дождалась своего двойного капучино и только тогда заговорила: — Вы ведь не удивились, когда меня услышали?

— Нет, не удивился. Мои сотрудники бывали в доме вашего отца не раз, я сам беседовал с ним — вы тому были свидетельницей. И к Адель я приходил на работу — она, может быть, вам рассказывала…

— Вот после ее рассказа я и решила с вами увидеться, — продолжала Патимат. — Мама у меня женщина чуткая и сильная.

— И властная… — добавил Олег.

Патимат кивнула, соглашаясь.

— И властная. И еще у нее безошибочный нюх — как у хорошей охотничьей собаки. Так вот, она мне сказала, что от вас может зависеть доброе имя моего отца. Как мне вас называть, кстати?

— Обычно в Штатах я Алек — для своих.

— Хорошо, Алек. Я — Пат…

— А можно я не буду сокращать ваше имя? Мне нравится Патимат…

Девушка пожала плечами:

— В ваших европейских закидонах есть что‑то забавное. Или это прямо русская специфика — вы ведь русский, верно?

— Верно. А вы, конечно, знаете, что значит имя Патимат?

— Знаю, — улыбнулась девушка. — Забавное значение: «отнятая от груди» — так примерно. Значит, самостоятельная.

— Вы и есть самостоятельная, Патимат…

— Значит, Алек… Мама встревожена. Она ничего не может сказать толком, но чувствует, что отцу угрожает опасность. И она настояла, чтобы я с вами увиделась.

Потемкин помедлил.

— Знаете, я бы с удовольствием сказал вам, что ваша мама не права, — проговорил он наконец. — Но когда речь идет о серийном убийце — а это как раз тот самый случай, — никто из имеющих отношение к делу не может считать себя в безопасности.

— Что может угрожать отцу?

— Патимат, я не хочу произносить пустые слова. Не знаю. Есть вещи, которые я могу рассказывать посторонним. Есть вещи, о которых пока нельзя говорить. Могу пообещать вам, что сделаю все, что могу, чтобы дело было раскрыто как можно быстрее и при этом никто не пострадал.

Патимат достала из сумочки китайский веер, стала обмахиваться.

— Что, все так плохо?

— Вовсе нет. Если хотите, могу сказать вам то, чего другим не говорю, поскольку вы мне нравитесь.

Вот и сказались слова — сами собой, как будто так и надо. Услышала, все услышала Патимат, но виду не подала. Смотрела выжидательно.

— У меня тоже неплохое чутье, — продолжал Олег. — И если оно меня не обманывает, все будет закончено в ближайшие дни. Все дело в том, чтобы… чтобы больше не было жертв. Знаете, — неожиданно сказал Потемкин, — у Хайяма есть такие рубаи:

Не странно разве — грешный и святой

Встречаются за гробовой чертой.

Но почему никто не возвратился,

Чтобы поведать нам о жизни той?

Сыщики — не поэты, — добавил Олег. — Нам мертвые кое‑что рассказывают, даже многое. Но лучше все‑таки иметь дело с живыми.

— Мама говорила, что вы ей читали стихи на фарси…

— Она читала, — поправил Олег. — Я слушал. И восхищался.

— Но вы знаете фарси. А сейчас читали эти стихи на английском… Это вы перевели?

— Хотел бы я уметь… — усмехнулся Олег. — Нет, это перевел Хендерсон, который всю жизнь посвятил Хайяму. Но если уж о стихах, я переводил Хайяма на русский. Но все равно — это не так сладко, как в оригинале.

— Сладко? Вы сказали «сладко»? — рассмеялась девушка, и Олег с удовольствием увидел, что деловая часть встречи позади.

— Знаете, есть такая арабская поговорка. Перевожу примерно, по памяти: «Язык языков — арабский. Фарси — сладчайший. Турецкий — самый гордый. А остальные — ничто». Вся великая пэзия Востока создана на фарси. Потому он и вправду сладчайший.

— Никогда не думала, что встречу человека из полиции, который будет мне читать стихи, — сказала Патимат вполголоса.

— Во‑первых, я не из полиции. Во‑вторых, вам я стихов не читал пока. Хотите, прочту?

И, немного подумав, Олег прочел негромко:

Когда фиалки льют благоуханье

И веет ветра вешнего дыханье,

Мудрец — кто пьет с возлюбленной вино,

Разбив о камень чашу покаянья.

— Это означает предложение выпить? — поинтересовалась Патимат.