Книга Сердце внаем - Яков Евглевский

А-а! Есть в улье матка – будет и мед. И муравейник – поставщик спирта – образцовое государство. Со строгой иерархией власти. Когда речь заходит о выживании – не до стеснений. На эту идею, признаюсь, натолкнула меня живопись. Да, живопись, с которой я знакомился в европейских музеях на континенте. Веласкес, Веласкес… Ты – творец моих фантасмагорий! ”Труанес” поразили меня – сначала как зрителя, потом как ценителя, потом как ученого. И вот тут-то возникла мысль – не мысль, мысленный пунктир, первая ласточка моей будущей теории. Домой я вернулся с целыми конспектами набросков. Вроде все там предусмотрено. Лишь бы, – голос его посуровел, – лишь бы эти твари не набрались большего ума, чем мы сами. Лишь бы остались однобокими – даже в гениальности. Как полоумный художник, рисовавший одних кошек, – кошачий Рафаэль. Иначе…»

«Что иначе?» – заинтересовался я. – «Что иначе? – он поднял бутылку на свет. – Мыши прогрызают ступни у слона. Вот здесь-то и понадобится контроль, пресловутое планирование. Мы не выпустим джина из бутылки, мы просто посадим его в просторную бочку». – «М-да-а, – сухо протянул я, косясь на часы, – кажется, подобные проблемы выходят за рамки собственно кардиологии и не имеют отношения к теме нашей беседы». Вильсон быстро, как и вначале, окинул меня взглядом поверх очков и, вдруг нахмурившись, отодвинул стакан. Мгновение он тяжело дышал, будто что-то переваривая. «Я пытался раскрыть перед вами всю сложную мозаику трансплантаций. Видимо, перестарался. Хотел в двух словах… А затронул, пожалуй, более широкие проблемы человековедения, залетел чуть не в космогонию. – Он обернулся с каким-то озабоченным видом, словно опасаясь, не подслушивает ли нас кто-нибудь. Все красноречие улетучилось, и он заговорил сумбурно, глотая то начала слов, то их окончания. – Не принимайте всерьез, господин инспектор. Это гипотеза, теория, нет, фантастика, химера, шутка. Цивилизованное человечество не пойдет на такое унижение. Я в сих вопросах профан, я кардиолог-практик, ломовик от науки. Вот моя профессия, мой кусок хлеба. Все же, что я наговорил, – из области кардиомифологии». – «А опыты, которые ставятся в клинике над животными?» – «Они ничем не отличаются от аналогичных опытов в клиниках всего мира, – резко ответил Вильсон и сердито засопел. – Эксперименты касаются практической медицины и не выходят, подчеркиваю, не выходят за ее рамки».

– «Ну а зачем в больничном приюте живет группа малолетних тяжелых инвалидов, от которых отреклись родители?» – «Мы оказываем им бескорыстную благотворительную помощь, смягчая, по возможности, физические страдания. На все есть разрешительные бумаги из мэрии». – «Что за биодобавки ежедневно подкладывают детям в пищу?» – «Стимулирующие витамины для поднятия тонуса. Порошок младенчески безобидный». – «Почему же эти вещества не используют в столовой, где обедает персонал?» – «Так мои сотрудники и без того люди подвижные, моторные. Зачем им добавки?» – «Препараты сертифицированы?» – «Мм… Нет, но скоро будут. Я постараюсь! Вот вы опять, господин капитан, выхватываете случайные фрагменты, без целостного объективного обобщения. Какие еще вопросы?» – «Да, в сущности…»

– «Превосходно! А что до психологической стороны казуса Грайса, то могу вам косвенно посодействовать. – Он порылся в карманах. – Сейчас найду. Вот. Адрес и телефон моего коллеги доктора Роллинга – ведущего профильного авторитета. Он, надеюсь, даст вам исчерпывающую консультацию. Перепишите, будьте любезны. У меня только одна визитка, а видимся мы с ним нечасто». – «Да, нет, благодарю, – отмахнулся я. – Этого не потребуется. Я не доберусь до доктора Роллинга. Следствию в целом и так все ясно». – «Ну, что ж, отлично, – облегченно вздохнул медик и спрятал карточку обратно. – В таком случае… Чем еще могу быть полезен?..» Дверь открылась, и снова возник дежурный в белом халате, с помятым от бессонницы лицом…

Странная вещь происходит со мной, когда я остаюсь один: начинает мерещиться, что мои часы идут неправильно, отстают. Я подвожу их, сверяю по радио, узнаю время у прохожих – и выясняется, что отличный швейцарский хронометр тикает безупречно. А предубеждение все равно остается. Я пробовал хитрить: брал у жены ее часы, а ей оставлял свои. Та же история. Отстают. Но зайдешь домой или в компанию, как все встает на место: стрелки бегут нормально, и время меня не тревожит…

Еще более странная вещь состояла в том, что, выйдя от Вильсона, я не сразу вспомнил сей феномен, а когда заметил, то даже расстроился: не из-за часов, а из-за своей отключенности. Еще один симптом недуга? И именно после встречи с врачом? Сам себе страшусь открыться, но я не подхожу для моей работы, я ей противопоказан, и правда стала мне понятна только по окончании следствия. Диву даюсь, как столько лет не сознавал этого, брался за любое дело, гордился званием, не без щегольства надевал мундир в компании, к теще на Рождество. И окружающие воспринимали это как естественное явление, расспрашивали о службе, трогали погоны после очередного «взлета». Все шло как по маслу. А вот теперь я понял просчет, понял его первопричину: у меня до сих пор не случалось ни одного серьезного задания. Я лишь считал их таковыми, но на практике шел от игры к игре. Да-да, именно так, и нечего отмахиваться.

Ведь, если начистоту, все те подследственные – истцы и ответчики, виновные и пострадавшие, грешники и праведники, – с которыми мне прежде доводилось встречаться, во мне не нуждались. Ни душой, ни телом. Им нужен был суд, приговор, протокол, выписка; в моральном плане – месть или утешение, словом, закон или то, что они для себя считали законом, но я им был не нужен. Покидая полицейское управление, они забывали обо мне; покидая здание суда, они забывали и о законе. Дик – первый, кому я был нужен не как следователь, а как человек. Я замечал, каким радостным огнем зажигались его глаза при моем появлении, как жадно завязывал он разговор со мною, с какой откровенностью отвечал на вопросы, которые угрюмо пропускал мимо ушей с другими. Он видел во мне не судейского крючка, а ходатая, товарища. Он видел во мне тайного единомышленника. В этом я уже боялся себе признаваться. Так же, как, гордясь, что он – первый, кому я нужен, боялся продолжить: и последний. За этим следовал выход на профессию. Между тем решимости я в себе не находил и, опасаюсь, не найду до конца дней. Тогда слишком многое придется поставить под сомнение. Не то печально даже, что годы пойдут насмарку, что слетит весь апломб, что закудахчут кумушки в погонах. Пусть их! Самое страшное – встать на колени перед матерью и сказать ей: «Ты была права, ты знала меня, как никто, и вот блудный сын, наг и бос, вернулся из дальних странствий в твои палестины…» Бр-р-р! Уже из-за этого я никогда не отступлю, хотя и буду чувствовать себя, как на арене римского цирка. Закачаюсь над пропастью, но так и не подам знака страховщикам…

«Какой из тебя офицер, ну какой из тебя офицер? В тебе нет такой косточки. Ты сможешь служить только на руководящих постах, а до них нужно еще добраться. Отказывая себе во всем, угождая начальству. Расталкивая локтями соперников. На это уйдет вся жизнь. Тебя не хватит. Ты пожалеешь еще, Гарри, пожалеешь, сынок. Помяни мое слово…» Да, все-таки воспоминания иногда бывают полезными. По сути, конечно. Цена же неприятных мемуаров очень дорога. Я и сейчас плачу наличными: возле самой набережной с размаху забил застарелый тик в левой ноге. Он появился в период размолвки с первой женой и с тех пор постоянно навещал меня в моменты трудностей, независимо от повода. Как правило, держал под напряжением недолго: пощиплет минуту-другую и отпустит, но потом плохо двигалась нога, приходилось волочить. На сей раз разряд пульсировал подольше, поэтому пришлось задержаться у парапета, чтобы расходить ступню. Черт, больно! Холодно как, однако! Лето давно промчалось. Денечки пошли с заморозками. Вернейший признак – исчезновение полумильных очередей за мороженым. И руки без перчаток к вечеру стынут. Фу-у, отпустило, кажется. Да! За все приходится платить, даже за право прогуляться по свежему ветерку. Кому-то и это заказано. У жизни законы строгие: думаешь, хаос вокруг, беспорядок, ан нет, все по расписанию, и судьба ежедневно расклеивает на висячих столбах свои проскрипционные списки. Как знать, кто следующий? Дышишь, ешь, пьешь, стреляешь глазами в женщин, а потом вдруг ненароком поднимаешь зрачки от фигурных туфелек и видишь на стене огнедышащую фразу: «Подсчитан, взвешен, осужден». И ждешь судного часа. А бывает, и ждать не дано: не успеваешь и переодеться в чистое. И как это сопрягается с криками о счастье, которые мы слышим уже две тысячи лет подряд? В идеале каждый должен быть счастлив. Мы все одинаково выходим из материнского лона, имеем одинаковый облик. Но все-таки счастливы не все. Неужели жизнь наша и впрямь где-то расчислена по дням, неужели с первого крика, с первого хватательного движения, с первой капли теплого молока вершится твоя судьба, неотвратимое шествие по земной юдоли? «Двое делают одно дело, а результат получается разный». Где ж причина? В деле? В том, кто делает? И почему мы ставим себе эту задачу? Не является ли зачастую призвание самовнушением?..