Книга Тот самый яр - Вениамин Колыхалов

Поступая на временную работу, Горелов предупреждал: предмет буду вести до первого парохода. Так и сказал директору школы, который затяжным вздохом выразил откровенное сожаление.

За несколько месяцев занятий преподаватель военного дела научил ребят быстро разбирать и собирать винтовку, метко стрелять из тозовки. Все далеко и прицельно швыряли гранаты. Преподал не голословные — яркие уроки патриотизма. Наполнил сердца и души юных нарымчан выразительными примерами подвигов, образцами героизма и самопожертвования. Правдивая исповедь доводила учеников до слёз, до лихих возгласов «ура!». Военное дело дышало светлой правдой, жестокой историей войн, сверкало радостью побед, тревожило горечью поражений.

Объявили посадку.

В числе первых Горелов шагнул на трап. Вот он, момент восхождения к полной свободе. Пусть кто-нибудь посчитает его отъезд за побег. Не грешно вырваться из преисподней Ярзоны. Судьба, запятнанная службой в комендатуре, должна самоочиститься, задышать без хрипоты и сдавленности.

Когда приобрёл билет в одноместную каюту, влился в небольшое, но уютное пространство парохода с умывальником, зеркалом, нескрипучим ложем, собственным широким окном с жалюзи — душа забурунила восторгом, сердце выплеснуло лучистый свет. Вот оно, залётное в сны видение. В тихую каюту первого класса влетело взбудораженное солнце на правах постоянного соседа до окончания водного пути.

Расслабленные колёса «Надежды» отдыхали. Паровая машина выпирала всеми стальными мослами. Посверкивали шатуны. Длинноносая маслёнка смотрелась в руках смазчика птицей перед скорым отлётом.

Царила привычная толчея в проходах, хлопали двери кают. Переговаривались вахтенные матросы.

Счастливый обладатель одноместной каюты проверил столик: крепок, удобен. Славно потрудится над продолжением трактата. Заранее проникся доверием к прочной лакированной столешнице.

Открылся каютный мирок, озарил призывом к труду. Сулил наслаждение отдыхом. Поплывут ленивые берега. Начнут разворачиваться панорамно виды серых приобских деревенек, где давно свили гнёзда бедность и запустение.

Скрипнули шарниры. Распахнулась дверь. Без стука ввалились угрюмые молодчики в лоснящихся кожанках. От первого сутулого непрошеного гостя растекался густой запах шипра. Горелов вспомнил: он в звании старшего лейтенанта г/б. Фамилия заковыристая Пиоттух. Имя Авель. Влив в голос свинца, отчеканенными слогами особист произнёс:

— Бывший лейтенант госбезопасности Горелов, вы арестованы. Вот ордер на арест.

Стоявший за спиной особист метнул руку к кобуре, ощупал задок нагана.

Вместе со словами изо рта Авеля выдавливался тяжелый перегарный дух: его не мог перешибить пахучий одеколон.

Придерживая дыхание, не веря в жестокость произнесённых слов, Горелов напустил кислую улыбочку.

— Разыгрываете?

— Органы не играют. Органы карают, — заученно выпалил старший лейтенант. — Чемодан в руки и на выход… Комендатура заждалась.

— Ка-кадров не хватает — ехидненько поддержал из-за спины заикастый конвоир.

— Хватит разыгрывать комедию! — вспылил Сергей. — Освобождайте каюту! Хотели бы арестовать — на берегу повязали.

Последнее слово скатилось с языка самотёком.

— На берегу дети.

— Ннарод ппоселковыый…

Стрелок топтался в коридоре, постоянно заглядывая в нутро каюты.

Комендант Перхоть приказал Пиоттуху: «Арестуй в каюте… Пусть на „Надежде“ лопнет последняя надежда. Собрался гусь на север лететь. Обрежем крылья…».

«Иезуиты! Сущие иезуиты», — вытверживал про себя Горелов, спускаясь по затоптанному трапу на каторжный берег.

Стайкой подбежала ребятня, затараторила. Кто-то крикнул «урра!» Любимый учитель остаётся…

Стрелок, цыкнув на школьников, отогнал любопытных.

— Ребя! Айда к директору. Скажем: военрука забирают.

Веснушчатый старшеклассник первый догадался о сути происходящего.

Конвой уводил их любимца. Арестованный хотел сказать ребятам:

«Хлопцы! Впитывайте живую историю… Запомните май тридцать восьмого года…» Слова бурлили в горле, не выплёскивались наружу.

После третьего гудка загремела якорная цепь. Вскоре с «Надежды» грянула всполошная музыка. Над живой водой, над берегом, над толпой гремел марш «ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ». Звуковые волны плескались широко, вольно, докатываясь до Ярзоны, залитого заречья, где раскланивались струям покорные тальники.

На пристани надрывно заржала давно не чищенная скребком кобыленка, запряженная в почтовскую телегу. Ржание не совсем утонуло в плавных раскатах марша. Приглушенное, оно походило на чей-то язвительный смех.

Оглушенный дикостью происходящего, арестованный мог поклясться, что слышит долгий заливистый плач души, ощущает в груди поток слёз. Славянка всё прощалась и прощалась…

«Надежда» развернулась по курсу, выходила на Обскую стрежь. Плицы дробили воду веков, словно под их крепко привинченные массивные доски попадало и отведённое Горелову время навязанного позора, подсунутого особистами. Оно не раздробится на слитки и брызги. Накатные минуты стали спрессовываться с момента распаха каютной двери, с прочтения грозного ордера на арест.

«Мстит Перхоть за свободу и смелость суждений. За уход с собачьей службы. Мстит за непослушание, когда предлагал вернуться в комендатуру в дни бумажной запарки. Таких грехов мало для ареста… Может быть, идёт продолжение драмы из-за раскулаченного отца… не сбежал ли он из нарымской ссылки?..».

Болевые мысли толклись в голове-ступе. В висках, затылке нарастал стук: кто-то пестиком трамбовал кошмарные думы.

Первый допрос вёл сам комендант. Чванливый, важный, нервно ходил по кабинету, по-барски сложив на груди пухлые руки.

— Горелов, когда вы вступили в «Российский общевоинский Союз»?

— Никогда, нигде не состоял ни в каких партиях и союзах.

— Другого ответа я не ожидал. Но есть неопровержимые доказательства.

— Состряпанные? Презирайте доносы. Ложь не украшает офицеров.

Перхоть от такого поучения собирался матюгнуться, но только сжал кулаки.

— По агентурным данным вы были причастны и к «Томскому рабочему комитету».

Резко перейдя на грубый тон, комендант проорал над ухом арестованного:

— Отвечай, контра, ты принимал участие в подготовке забастовки на Томском заводе «Металлист»?

— Наглая ложь…

Еле сдерживался Перхоть, чтобы не запустить в гордеца пресс-папье.

Расшатанные нервы коменданта нередко доводили его до бешенства, до появления в глазах чёрных мух, кругов, похожих на петли. В такие минуты он мог самолично перестрелять всю контру страны Советов, вести недобитков на эшафот, рубить головы супротивников завоёванного режима.