Книга Алина - Сергей и Дина Волсини

– Говорил, – прохрипел я.

– Ну? Что она? Что она тебе сказала?

Слава богу, он пока ни о чем не знает и, как всегда, думает только о своем. Я сидел, опершись локтями о колени и спрятав лицо внизу. Так мне было хоть немного легче, по крайней мере, я не смотрел в его глаза.

– Ничего не сказала.

– Как ничего? Совсем?

– Совсем.

– Но она собирается что-то делать с этим своим… хахалем?

– Не сказала.

– Она хоть испугалась?

Я подумал и решил сказать правду:

– По-моему, нет.

– Нет! Ну-ну. Ну-ну, – повторил он и хлопнул себя по коленкам. – Это мы еще посмотрим… Вот стерва…

Он задумался. Не глядя на него, я почувствовал, как яростно у него забегали зрачки, как сжались скулы. Мы помолчали, потом он заговорил:

– Когда я стоял вчера в парке, там, у Матильды, я подумал – а черт с ними! Пусть живут. Все, думаю, хватит с меня. Полечу домой, начну новую жизнь. И пусть она делает, что хочет. Какая мне разница? Бегать за ними, выслеживать, скандалить. На что я жизнь свою трачу? Слово тебе даю, я почти решил вчера, что оставлю их.

Он посмотрел на меня, ожидая моей реакции, и я выдавил, сидя, по-прежнему уставившись в землю:

– И что?

– А сегодня встал утром и думаю – нет, не могу. Жалко. Себя жалко, понимаешь? Был бы мальчиком молодым, отпустил бы. Простил бы, как говорится. Было и было, и бог с этим. А сейчас не могу так. Вот не могу! Как подумаю, сколько я лет на нее угробил! Все ждал, что она полюбит меня, спасибо скажет. И что? Дождался! Как тебе это?

Он развернулся ко мне и, поскольку не мог видеть моего лица, взял меня за плечо. От его прикосновения меня всего пронзило дрожью, передернуло, я машинально отстранился от него, привстал и снова сел, изнывая на месте, не зная, куда себя деть. Он, видимо, отнес это на счет болезни, убрал руку и опять принялся за свое.

– Столько лет! Ты подумай, а? Нет уж, теперь не отпущу, не дождетесь. Вот вам, – он достал кулак и показал фигу. – Вчера я думал, вот возьму да начну новую жизнь. Черт возьми, мне сорок четыре, разве это возраст? У меня на работе девчонка одна молоденькая есть, помощница моя – не любит, когда ее секретаршей зовут, я, говорит, вам не секретарша, я помощница Михаила Владиславовича! Умница девчонка. Глазки честные, и голова на месте, работу свою знает, за меня горло перегрызет любому, есть еще такие, ты представляешь; вон, письма мне пишет, отчитывается каждый день. Хоть я и не просил. Таких, как она, и проверять не надо, они сами работать будут. И вот я стою вчера и думаю, возьму ее да укачу куда-нибудь! Мир ей покажу, сам отдохну. Понимаешь меня, да, Лех? Думаю, хоть жизни порадуюсь, я же живу как на вулкане! И вот, думаю, черт с ней, пусть живет, как хочет, а я начну новую жизнь. И не могу. Не могу! Старую-то куда девать? Все эти шестнадцать лет куда теперь выкинуть?..

Он вскочил, зашагал туда-сюда вдоль скамейки, потом остановился, достал сигарету. Закурил, снова сел.

– Значит, не испугалась, говоришь? Ну ладно, ладно. Мы еще посмотрим, кто кого.

Докурив, он произнес уже спокойно:

– Я вот что решил. Раз она по-хорошему не понимает, будем разговаривать, так сказать, на ее языке. Заканчиваем эту испанскую историю. Вот она у меня где, эта ее Испания, – он занес руку над головой и постучал ладонью себе по затылку. – Едем домой, в Москву. И живем там как все нормальные люди. Жена дома сидит и хозяйством занимается. Дети в школу ходят. Если болеют, лечатся у наших русских врачей, как все русские дети. Няни, домработницы – только в случае крайней необходимости. За границу ездим по праздникам и всей семьей. Остальное время сидим дома, встречаем мужа с работы. Готовим ужин, гладим ему рубашки. Как тебе такой расклад, а?

Я пожал плечами, шутит он, что ли? Но он продолжал чеканить сухим отрывистым тоном:

– Карточки все аннулирую. К детским счетам доступ только у меня, это я уже организовал. Деньги выдаю наличными, строго под отчет. И только на личные нужды. Никаких больше подарков подругам, родственникам, неизвестно кому. Все покупки только с моего разрешения. Звонки, сообщения, электронные письма – все под мой контроль.

Чем дальше, тем жестче, по-деловому звучал его голос. Оказывается, он все обдумал и все решил. Я видел, как сжались у него кулаки. Внутри у меня тоже все сжалось, как будто то, что он говорил, имело отношение ко мне.

– Ну, а этот испанский хорек, что денежки у моих детей вздумал воровать… Получит по заслугам, – он разжал пальцы и потер ладони, – уж он у меня получит… Вот уж ему мало не покажется, это я гарантирую… – проговорил он голосом, полным предвкушения. – Знаешь, что я с ним сделаю? – вдруг раззадорился он, подскочил на месте и повернулся ко мне.

Я не хотел этого слышать и показал жестом, мол, не надо, не говори.

– Да нет, ты послушай! – не отставал он. – Тебе понравится. Первым делом…

Я закрыл голову руками, пока Мишаня сбоку от меня упивался рассказом о тех жестокостях, какие он приготовил для несчастного испанца. Я слышал его сквозь зажатые уши и удары молотов, разрывавших мою голову. Он казался как будто даже повеселевшим, я же корчился от боли. Против своей воли я воспринимал его слова на свой счет – я не мог сейчас думать иначе, и от этого меня всего корежило, ломало; в животе схватило, в подмышках разом выступил пот. Я ощутил необъяснимый животный страх, исходящий от этого человека, страх перед смертельной опасностью, как если бы он уже приставлял пистолет к моему виску. Спокойно, спокойно, говорил я себе, ведь ничего еще не случилось, ведь он говорит о другом человеке. Но тело не слушалось меня и реагировало по-своему. Грохочущая в голове боль надавила на плечи, на шею, на меня всего, да так, словно по мне на всех парах с гулом промчался поезд, меня оглушило, откатало, разнесло на части; желудок скрутило и сжало в комок, грудь раздавило. Ничего уже не слыша и не понимая, я попытался встать, но и двух шагов не ступил на ватных подкосившихся ногах. Перед глазами почернело, я упал на колени, меня стало тошнить прямо у скамейки.

Мое плохое самочувствие, однако, спасло меня за ужином. Хоть было мне и тошно от запахов еды, хоть голова моя еще гремела и взрывалась, я все же был избавлен от необходимости изображать непринужденность. Чувствовал я себя ужасно, а выглядел, вероятно, и того хуже – официант, пучеглазый каталонец с седыми бакенбардами, решил, что меня хватил сердечный приступ, и настойчиво спрашивал, не проводить ли меня к доктору здесь неподалеку. По-моему, он не столько беспокоился обо мне, сколько переживал за репутацию своего заведения, ему очень не хотелось, чтобы меня вынесли на носилках из его ресторана и увезли на карете скорой помощи на глазах у всех.

Мой болезненный вид служил мне оправданием, я сидел в углу, отгородившись ото всех, посасывал лимон, пил чай и молчал. Мишаня на время оставил меня в покое, занятый своими мыслями, а когда принесли рыбу, то ею. Покончив с едой, он стал с подозрительностью поглядывать на всех нас и, мне показалось, насупился особенно свирепо. Как только он оторвал голову от тарелки, меня острием резанула боль, словно желудок мой не переносил его взгляда; я охнул и стиснул зубы. Алина, все еще обижавшаяся на меня, – я уже должен был бы привыкнуть к тому, что здесь мы с ней то и дело находимся в разладе – страдальчески посмотрела в мой угол со своего места, но ничего не сказала. Лия тоже устремила глаза на меня, и от этого я почувствовал себя еще хуже – что, если Мишаня заметит?! Ее всегда непроницаемое лицо сегодня казалось мне выразительным как никогда, можно подумать, она не в силах была скрывать нежных чувств ко мне. Я мельком поймал ее взгляд и ужаснулся, сколько в нем было участия и трепетного желания находиться подле меня. Черт, разозлился я, неужели она не понимает, что нельзя так смотреть? Зачем она это делает? Я быстро глянул на нее со всей строгостью, на какую был способен, рассчитывая пресечь эти ее нежности, но Алина перехватила мой взгляд и стала тут же удивленно посматривать на сестру, а потом на меня – мол, что все это значит, при чем тут она и почему вы обмениваетесь взглядами? Сам виноват, сказал я себе, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Рыдать хотелось от своей беспомощности.