Книга Родина - Елена Долгопят

– У него должна была быть премьера?

– А ты не слышал?

– Ты же знаешь, я никуда не выхожу, и ко мне никто не ходит. Это к Андрею студенты ездят бесконечно. Его Аня их подкармливает, святая женщина.

– Я отправлял тебе приглашение.

– У нас из почтовых ящиков всё тащат.

– Я и звонил тебе.

– Не помню.

– Открой дневник.

– Издеваешься?

– Извини.

– Почему Андрей отказался?

– Уперся. Не хочет, чтобы его фильм рождался в зале, где убили.

– А убили как раз на моем фильме. Символично.

– Не знаю. Тебе виднее.

– Тебе пригодится моя история?

– Позвони следователю. Ему пригодится.

– Позвоню.

– Я тут подумал, что мне поставить вместо премьеры, чтобы публика не ушла, чтобы билеты не сдавали, и решил опять этот твой фильм дать. В кассе, конечно, повесим бумажку, что так и так, премьера отложена из-за убийства. Зачем скрывать? Можете посмотреть фильм, на котором убийство произошло. Что ты смеешься? Надо же мне как-то собрать зал.

– Думаешь, останутся?

– Понятия не имею. На этот твой фильм всегда публика идет. Любят.

– А когда бумажку повесишь?

– Да я уже повесил.

– А вдруг я скажу – нет?

– А вдруг не скажешь? Нет, правда, ты же не против?

– Удивительно, что его так смотрят. Не понимаю. Лично я его не люблю. Нелюбимое дитя. Мне он кажется уродом. Объясни мне как киновед.

– Бывает.

– Странно все же. Расскажешь потом, как прошло?

– Приезжай, Миша, сам, поговоришь со зрителями, на вопросы ответишь, может, поймешь, чего им там видится такое. Машину за тобой пришлю.

– Нет, Костя, мне дома спокойнее.

Директор хотел сказать, что их водитель большой почитатель этого фильма, но промолчал.

Так было тихо в доме, что он слышал шорох упавшей на стол крошки. Он подумал о времени, уже скором, если смотреть на календарь. В воображении это время казалось далеким. На календаре близко, а в воображении далеко, но, по правде сказать, оно уже наступило. Время, когда его в Москве не будет. Куда денутся тогда все эти люди? Буфетчица со своей одушевленной машиной по имени «Клава». Буфетчица умеет разговаривать и громко, и тихо, подстроиться под собеседника. Она не пропадет, найдет себе место. Она ведь и сейчас где-то еще подрабатывает. Как и все они. Будут вспоминать их смешной кинотеатр. Тихий угол, темный зал, странных, погруженных в сон зрителей, умные разговоры в прокуренном буфете. Разговоры ни о чем и ни с чем вприкуску. Водитель будет бомбить, сам себе хозяин, проедет случайно по их маленькой улице, увидит на месте их развалюхи… Что? Что там будет стоять? Невозможно вообразить. Билетерше судьба сидеть с внуком. Решать математику по старому учебнику. Задачки из старой жизни. С трамваями в другие города. Там молодые люди угощают кондукторш яблоками. Кондукторша надкусывает яблоко, молодой человек читает ей стихи про любовь, окна плачут. Сколько осталось до конечной?

Что будет делать он, представлял ясно.

Не хочу, не хочу в Америку! Хочу здесь. Пусть так.

Пусть так. Пусть фильмы по вечерам, пусть этот странный человек на вахте. Аномалия. Отдохновение. Полтора часа волшебства.

Он дернул рукой, опрокинул свой чай, выругался.

* * *

В день отмененной премьеры очистилось небо, ясным морозным светом дышал воздух. Директор распахнул створку окна, надел шапку, замотался шарфом. К вечеру он закончил статью о наблюдателе, другой вариант. Осознал, что замерз. Подошел к окну, посмотрел на тихий, совершенно уже ночной по виду двор. На остро мерцающий снег. Посмотрел на часы. Шли. Сообщали, что через десять минут начнется сеанс. Он решил спуститься в буфет, посмотреть, сколько пришло людей, взять кофе, посидеть, прислушаться к разговорам – он это любил. Пока кто-нибудь не узнает, не окликнет. И они с этим кем-то засидятся, люди уйдут на фильм, а они всё будут сидеть, чертить в синем горьком воздухе огненные круги.

Народ был. Даже очередь скопилась в буфет. Он встал в хвост – без очереди и в голову не приходило. Успокаивающе гудели голоса. Нащупал в кармане пачку сигарет, поглядел рассеянно на людей за столиками и увидел скорбное лицо.

Человек из фильма. Ошибиться невозможно. Не то чтобы он совершенно не изменился за эти пять лет, но – нельзя не узнать. Выражение лица. Прав был водитель. И точно, все тот же синий шарф. Несомненно. Старый, вытертый.

Мужчина сидел за столиком у стены, прямо под плакатом из немого фильма начала века. «Жизнь коротка – искусство вечно» – гласил плакат. Сидел, пил кофе из маленькой белой чашки. Директор оставил очередь и направился к столику под плакатом:

– Позволите?

Встретил удивленный взгляд. Приподнял стул за спинку, отодвинул. Сел. Вынул и положил на стол белую, с красными иностранными буквами пачку сигарет.

– Я – директор этого заведения.

Мужчина подумал и протянул костлявую руку над столом:

– Игорь.

Директор пожал руку, улыбнулся:

– Константин Алексеевич. А вы, Игорь, кино пришли посмотреть? Премьеру? Режиссер отменил. Сказал, не хочет в том зале, где убийство.

Мужчина смотрел недоуменно.

– Вы не слыхали? В самом деле? Я думал, вся Москва знает. Пришлось другой фильм ставить. Вы не очень разочарованы?

– Я? Да нет. Я, в общем-то… Я и хотел на этот. Я не знал, что другой должен был. Я на этот и шел.

– Вы, наверное, живете недалеко?

– Да нет. У меня здесь сестра недалеко. Она сказала. Объявление видела. Мимо шла к метро и видела. Афиша.

– А вы разве не смотрели уже этот фильм?

– Смотрел.

– И я смотрел. И даже за монтажным столом. На днях сподобился. Знаете, что такое монтажный стол? Он такой железный, на нем можно пленку вручную перематывать с бобины на бобину. Останавливать и кадр разглядывать на просвет.

– Зачем?

– Для монтажа. Резать, клеить. Или изучать, если киновед. Я – киновед.

– Ясно.

– И директор здешний.

– Я понял.

Долговязому со скорбным, трагическим даже лицом неуютно сиделось за столиком под упорным директорским взглядом.

– Что у вас с лицом?

– В смысле?

– Будто у вас желудок болит.

– Не болит.

– Или жизнь рухнула.

– Нормально все. Лицо такое. Я не виноват, мне все говорят: что у тебя с лицом? Ничего.