Книга Кошки-мышки - Наталья Нестерова

Моя интуиция давно пищала: «Ошиблась, извини! Разворачивайся и отправляйся обратно. Глупо искать тут мастеров сыска».

На вид Ивану Николаевичу Гаврилову было под шестьдесят. С учетом того, что от него несло перегаром, а мешки под глазами, красные прожилки на щеках явно свидетельствовали — алкоголик — на самом деле, наверное, лет сорок с хвостиком. Он встретил меня в помятом костюме, несвежей рубашке, при галстуке, который, похоже, служил и салфеткой. Костюм дополняли стоптанные шлепанцы.

Мужчин, при галстуке расхаживающих в комнатных тапочках, надо сажать на пятнадцать суток как хулиганов, за оскорбление хорошего вкуса. Но при такой постановке вопроса Гаврилов не вылезал бы из тюрьмы.

— Проходите, — пригласил он. — У меня не очень убрано, ремонт начинается.

Как же! Ремонтом здесь и не пахло, только застарелой грязью. Линолеум в прихожей с прошлого года, наверное, не мылся.

— Иван Николаевич, — спросила я, не двигаясь и не снимая пальто, — у вас есть лицензия?

Сейчас он заюлит, а я буду иметь повод убраться из этой грязной берлоги.

— Есть лицензия, как не быть, покажу, — говорил Иван Петрович и совершал странные пассы вокруг меня.

Сразу не поняла, зачем он поднимает руки, будто приголубить меня хочет, не знает, с какой стороны обнять.

— Пальтишко снимите?

Он изображал готовность принять у дамы пальто! Галант. Ладно, давайте пообщаемся.

Иван Николаевич провел меня в комнату, обстановку которой можно было бы назвать спартанской, чтобы не употреблять слово «бедная». Письменный стол, диван, два стула. Темные портьеры задернуты и за ними что-то топорщится. Гаврилов, догадалась я, перед приходом клиентки смахнул вещи со стола, с дивана, сгреб с пола и спрятал за шторой. Чисто мужская смекалка.

— Присаживайтесь, — указал он стул, обошел стол и сел на другой стул.

Получилось некое подобие официальной рассадки: начальник и подчиненный, власть имущий и проситель. Только начальник выглядел несолидно. Руки Иван Николаевич положил на стол, мял пальцы, словно они онемели.

При всех отрицательных сигналах, при всех свидетельствах того, что человек катится вниз, если уже не валяется в пропасти, при грязи и несвежем запахе в квартире, при тапочках и галстуке в одном наряде — при всем этом Иван Николаевич вызывал у меня симпатию. У него было простое и очень доброе русское лицо. Такую внешность хорошо иметь учителю труда в школе, к которому мальчишки потянутся, а он их руки золотыми сделает. И в то же время в печальных глазах Ивана Николаевича светился ум: мол, я понимаю, как выгляжу, какое впечатление произвожу, но оправдываться не стану.

— Какой у вас опыт работы? — спросила я.

— Большой.

— А точнее?

— Зачем вам? Ведь наговорить я могу сорок бочек арестантов, проверить вам не удастся. Что у вас стряслось, Лидия Евгеньевна?

— Погодите. Прежде чем доверить вам совершенно конфиденциальное дело, я должна убедиться в вашей надежности. Только честно: сколько времени вы не работаете?

— Восемь месяцев, — быстро ответил Гаврилов.

— Почему?

— Личные обстоятельства.

Отвел глаза, чуть повернул голову, уставился в пустой угол, хотя до этого смотрел прямо и спокойно. У него слегка раздувались ноздри, подергивались щеки, — так выглядит человек, борющийся с подступившими слезами.

— Иван Николаевич, что произошло восемь месяцев назад? — требовательно спросила я.

Почему-то подумала (привет интуиции), что Гаврилов, наверное, кого-нибудь укокошил случайно и мучается. Человек с таким глазами даже если бандита пристрелит, исстрадается.

— Жена умерла, — с трудом, через силу выдавил Иван Николаевич.

— О! Примите соболезнования.

— Спасибо. Давайте перейдем к делу.

— А дети у вас есть?

— Нет. У меня никого нет и не было, кроме жены. Лидия Евгеньевна, я не нуждаюсь в утешениях и не хотел бы обсуждать свою личную жизнь. Вы ведь не за этим сюда прибыли.

— Покажите фотографии.

— Что? — опешил Гаврилов.

— Покажите фотографии, ваши и жены. Чаю не нальете? Или кофе?

Пришлось его уламывать, уговаривать, настаивать. И даже прямо стыдить: вы свои печали в водке топите — вижу, а с симпатичной женщиной разделить не хотите. Конечно, если считаете меня несимпатичной…

Николай Иванович сопротивлялся, но недолго. И чаю мне принес, и заявил, что я вполне симпатичная, и семейные альбомы достал — из свалки вещей за портьерой.

Почему я, имея собственных проблем под завязку, прониклась участием к Гаврилову?

Во-первых, его лицо и глаза. Что там учитель труда в школе! Гаврилову работать бы диктором, ведущим на телевидении: сотни тысяч соотечественников, глядя на экран телевизора, избавились бы от комплексов, депрессий и подумали о том, что мир неплох, коль в нем такие люди, как Гаврилов, способные все понять, простить, помиловать. Не поп, не священник, а благость исходит.

Для меня мужской эталон — Максим. Но Макс, конечно, не для утешения невротиков. Его умно говорящая физиономия на экране телевизора была бы интересна людям успешным и мыслящим неординарно, а для рефлексирующих особ стала бы дополнительным провокатором неврозов.

Во-вторых, я отодвинула личные горести, заставила Ивана Николаевича выговориться, по той простой причине, которую и формулировать не стоит, ведь поднимаем мы упавшую на улице старушку, переводим через дорогу слепого, ищем потерявшемуся ребенку маму и совершаем прочие попутно-добрые поступки.

Жена Ивана Николаевича была миловидной женщиной, чьи приятные черты рассмотришь только на крупном плане, но в толпе не заметишь. Она с детства страдала заболеванием крови. Врачи строго-настрого запретили иметь детей. Их вынашивание спалило бы и без того скудные эритроциты. Но Света, так звали жену Ивана Николаевича, мечтала о детях, даже ценой собственной жизни хотела дать свет ребенку Ивана Николаевича. Несколько раз скрывала беременность, он обнаруживал, буквально на аркане вез в больницу, на аборт. Возвращался домой, в пустую квартиру, где выл от горя, от мучительного выбора: или любимая жена, или втайне желаемый ребенок.

— Тогда и начали пить? — спросила я.

— Тогда и закрепилось, — подтвердил Иван Николаевич. — Ведь на работе постоянно поддавали, стресс снимали.

— Вы совершенно не похожи на матерого следователя, или фээсбэшника, или сотрудника прочих силовых структур. Не чувствуется в вас профессионального цинизма. Как занесло в органы?

— Детская мечта, — улыбнулся Иван Николаевич. — Хотел стать героем, который ловит и наказывает преступников. Жесткости и нахрапистости мне действительно не хватало. Но, без ложной скромности, другим брал — аналитикой, упорством, терпением.