Книга Проклятая повесть - Михаил Анохин

– Со времен Аристотеля возводилось здание научного метода, и вот, приходят такие, как вы, и утверждают, что все не так: не те подходы, не та методика, не то основание…

– Это известная проблема выбора метода описания, – возразил Лялькин. – Вон… – (он показал рукой на красномордое кирпичное сооружение, мимо которого только что проехали, опоясанное по периметру колючей проволокой). – Это здание, может быть описано в терминах геометрии. Меридианы, углы, биссектрисы, кубы, призмы, дуги, окружности и так далее. Мы могли бы вывести некую геометрическую формулу, описывающую это здание. Можно выбрать иной метод описания – архитектурно-исторический. Можно описать изнутри, из интерьера, или вовсе не брать во внимание архитектуру, интерьер, физику стройматериалов, использованных в этом сооружении и сделать описание социально-экономическое. Кто хозяин и что он собой представляет в терминах экономики, социологии, политики. Объект, как мы видим, чрезвычайно простой, а методов его описания много, и любой из методов исчерпывает что-то одно и ничего не говорит об остальных свойствах объекта, будь то человек или Вселенная.

– Теорема Гёделя- Тарского «О неполноте», – откликнулся Кузьмин на монолог Лялькина.

– Вот именно. Вас удивила моя аналогия «сотворения мира» связанная с представлениями христианства. Это вызвало у Вас вполне обоснованный и понятный скептицизм. Кстати сказать, первым скептиком, первым сомневающимся во всем, был Люцифер – ангел зари, иначе называемый – «Первосвет». «Свет» усомнился в своем творце, в источнике своей силы и мощи. Однако все это образы и потому любое образное представление, любое образное описание, в каких бы понятиях мы его ни сделали, в лучшем случае отражает нечто существенное в объекте познания, но цельное – ускользает.

– Но тогда, в чем же преимущество в описании мира, предлагаемое вашей наукой, Геннадий Петрович?

– Примерно то же самое, что теория относительности Эйнштейна по отношению к теории Ньютона. Вряд ли сыщется чудак, складывающий скорости летящих навстречу друг другу самолетов по формулам теории относительности.

– Получается так, что практичность вашей науки равняется нулю?

– Скажем так: она вносит в мир несущественные поправки, которыми можно пренебречь в практической жизни. Однако, когда мы выходим за пределы мира, данного нам в опыте, то все меняется. Вы же удивились тому, что стакан с минеральной водой оказался не естественным образом в моей ладони. Еще больше удивило бы вас, если бы я поджег на ладони таблетку сухого горючего, без особого вреда для себя.

– Ну, вы…

– Загнул, как говорят в народе, на холодную. Так что ли? Да ни чуть не бывало. Я просто переношу огонь в другое измерение, в другой пространственный континуум…

Конечно, Лялькин лгал напропалую. Его забавляла игра в наукообразие, тем более что сама наука безнадежно запуталась в собственных основаниях и поправках к этим основаниям. Кузьмин был технарь и очень узкий специалист, о которых говорят: они «видят глубоко, но нешироко». Так что запутать, закружить его в лабиринтах софистики, спекулятивного мышления не представляло особого труда.

Лялькин по своему опыту знал, что люди науки, люди мысли, очень легко улавливаются в сети его учения. Те, кто живет практической жизнью – те менее восприимчивы к нему. У практиков не хватает воображения. Лялькину хорошо было известно, что на самом деле вещественный мир, а уж тем более мир человеческих отношений, насквозь пронизан мистическими тайнами, начиная от бытового суеверия и заканчивая прямым воздействием этих суеверий на людей.

Социальные психологи много говорят о психо-эмоциональном поле толпы, но ничего не знают о её природе. Много рассуждают о личностной психологии, но и тут нет и помина физических процессах. В представлении Лялькина о сути этих загадок, была ясность. Более того, он имел власть над этими силами и неоднократно демонстрировал её.

Все эти «продвинутые» люди, как они считали себя, обладающие исключительными возможностями, (знали они об этом, или искренне заблуждались), являлись, «посланцами», «сталкерами», «избранными» Князя Тьмы. Лялькин знал что в «падшем», материальном мире действует одна сила – сила падших ангелов, а силы Света, силы мистических небес Господа, для тех немногих кто искренне верит и, главное, следует учению Христа.

Когда Лялькин мысленно подходил к такому заключению, то всё в нем восставало лютой ненавистью на распятого и тогда он просто был не в состоянии рассуждать. Ему хотелось только одного: проклинать и проклинать всякого, кто следует этому учению. Зная это – Лялькин не произносил имя Христа, и даже мысленно не касался его.

Но Геннадию Петровичу не было нужды говорить откровенно. Его, как мы уже сказали, забавляло играть понятиями. Забавляло морочить головы своим собеседникам, слушателям, и, иногда он сам верил в то, что говорит. В этой вере скрывался высокий смысл, как в вере актера в то, что он и герой – одно.

* * *

В Новоалтайку они приехали после обеда и устроились в непритязательной гостинице недалеко от железнодорожного вокзала. Вечер прошел в мелких хлопотах, ужине в ресторане, в пережевывании все той же жвачки о мироустройстве и роли человека в нём.

Утром они поехали в район бывшего поселка Высокий. Лялькин был на редкость неразговорчив, замкнут, и Виктор Васильевич поддался этому настроению. Чувствовал он себя неважно: приступы беспокойства сменялись столь же беспричинным страхом – тем самым, всплывшим из глубины его юности когда он лежал на печи и смотрел на колдовство бабки Кулдыгиной.

Еще за километр до того, как подъехали к разбитой дороге, ведущей к поселку «Высокому», Лялькин беспокойно заерзал на сидении. Джип осторожно съехал с асфальта и завилял задом по глубокой колее, повинуясь её причудливым извивам.

– Далеко? – Лялькин спросил Кузьмина, осевшим голосом.

– Метров триста. Да вон, тополя виднеются.

Там виднелись не только тополя, но и чернеющие головнями строения.

– Тут пожар какой-то был что ли? – недоуменно сказал Кузьмин, – я тут давно не был. Помолчал.

– Похоже, тут уже ни кто не живет, – повернулся к Лялькину и пояснил, – раньше дворов двадцать здесь было.

– Стоп, – неожиданно сказал Лялькин. – Все, дальше не поедим.

Кузьмин понял его так, что дальше пойдут пешком, и удивился такому решению.

– Зачем пешком? Туда можно вполне проехать.

– Ты меня не понял. – Лялькин почти прошипел эти слова. – Ты меня не понял: мы возвращаемся.

Впервые в голосе Геннадия Петровича явственно слышался страх.

Кузьмин заупрямился:

– Но вы же сами настаивали. Вы говорили, что Вам нужны предметы, которыми пользовался Ефимка? А я хочу посмотреть место, где все избегано мной, босыми ногами. Затем и поехал!

Лялькин посмотрел на Кузьмина. Сквозь мохнатые щелки блеснула черная молния гнева и тут же потухла.

– Хорошо, – выдавил он из себя. – Хорошо. – И приказал водителю: