Книга И корабль тонет… - Владимир Гурвич

— Будешь тут нервным. — Шаповалов раздумывал, стоит ли говорить ей о том, что в последнее время у него все чаще болит сердце. И его личный врач посоветовал ему временно отойти от дел и лечь на обследование. Но сейчас он не может это себе позволить. Немного попозже. Он надеется, что прописанные таблетки пока сделают свое дело, все же это самые лучшие лекарства, что есть на сегодняшний день в мире. Одна цена говорит об этом!

Шаповалов решил пока ей ничего не сообщать о своей болезни. Хотя по какой причине он так поступал, ясного представления у него не было. Что изменится, если скажет.

— Ты слышала, что в мире самый серьезный финансовый кризис за последние десятилетия.

— Слышала. Но ты же справишься.

— Почему думаешь, что именно я справлюсь. Уже разорились люди побогаче меня.

— Ты из тех, кто не проигрывает. — Алла говорила почти наугад, даже не очень сознавая смысл своих слов, полностью доверившись интуиции.

— Таких не существует, — хмуро возразил Шаповалов. — Любой, даже самый удачливый человек когда-нибудь, да проигрывает.

— Любой, да, но не ты.

— Это с какого бодуна мне дана такая привилегия?

— Я это чувствую. Ты не такой, как все.

— С чего бы это вдруг, все такие, как все, а я не такой, как все.

— Я не могу объяснить…

— Не можешь, так и не говори, — резко прервал ее Шаповалов. — Странный затеяла ты разговор, так ты со мной еще ни говорила.

— Я просто пришла тебя проведать. А все остальное случилось само собой.

Он наклонился к ней и довольно грубо взял за подбородок. Впрочем, Аллу это не особенно покоробило, даже в самые нежные их минуты он вел себя далеко не нежно.

— А ну выкладывай все свои потайные мысли. Прекрасно знаешь, терпеть не могу, когда от меня что-то скрывают.

— У меня нет никаких потайных мыслей! — почти закричала Алла.

— Потайных мыслей нет только у идиотов. Ты может и дура, но уж точно не идиотка.

— Если считать в качестве потайных мыслей мое беспокойство о тебе, то тогда они есть.

Шаповалов отпустил ее подбородок.

— Дура, думаешь, выкрутилась. На такой мякине меня не проведешь. Иль полагаешь, я не знаю, чего ты боишься.

Алле стало так тревожно, что ей пришлось приложить максимум стараний, чтобы он не заметил бы ее внутреннего состояния. Мысль о том, что развязка может наступить в любой момент, обдавало ее тело арктическим холодом.

— Но чего я должна бояться? — пролепетала она.

— Чего все, того и ты, — безучастно бросил Шаповалов. — Ты уж точно не исключение.

— Я готова ко всему, — покорно склонила голову Алла.

— Ни к чему ты не готова. Уж я тебя всю знаю.

— Что же мне делать?

— Я тебя спрашиваю когда-либо, что мне делать, — усмехнулся Шаповалов. — Я всегда сам решаю, что делать. И тебе советую.

— Ты мужчина.

— Если хочешь знать, мужчинам трудней принимать решения. Женщинам гораздо легче прощают ошибки и слабости, а нас за них наказывают по полной программе. К тому же ты на тридцать лет меня моложе. И к тому же ты бедная. Сделаешь что-нибудь неправильно, такой же бедной и останешься. А если неправильно поступлю я, то из богача превращусь в бедняка. А ничего хуже в мире не существует, чем разорившийся богач. Самая жалкая из всех фигур. Теперь понимаешь свои преимущества?

— Понимаю, — пробормотала Алла.

— Видишь, тебе не о чем беспокоится. Разве только обо мне. — Шаповалов громко захохотал.

Аллу накрыла такая мощная волна ненависти к этому человеку, что ей понадобился весь неприкосновенный запас выдержки, чтобы не наброситься с кулаками на него.

— Я это и делаю, — сказала она.

— И напрасно, я это все равно не оценю. Я взял тебя, чтобы трахать, а не для того, чтобы ты изображала передо мной сестру милосердия. И пока мне этого будет хотеться, ты будешь плыть на этом корабле. Ты это от меня хотела услышать?

— Если тебе больше нечего мне сказать, то да.

— Вот и замечательно, всегда становится легче, когда все выясняешь. А сейчас иди, мне надо кое о чем покумекать.

Алла встала и вышла. Как ни странно, но Шаповалов оказался прав, она, в самом деле, чувствовала определенное облегчение. Правда, оставалось неясным, а когда у него пропадет желание ее трахать? И не пропало ли оно уже? Или совсем близко к пропаданию? Или еще хуже переметнулось к этой Марине? Но с ней она постарается справиться.

36

Филипп лежал в своей каюте и думал о Марине. Ее фигура очень ярко и натурально вырисовывалась на экране его воображения, он видел ее высокую зрелую грудь, не скрываемые шортами длинные стройные ноги. Юноша ощутил волнение и удивился этому обстоятельству. До сих пор ничего подобного с ним не происходило. Удивительно, что она вызывает у него подобную реакцию.

Что-то с ним происходит, что-то меняется в нем? задал он сам себе вопрос. И не смог на него ответить. В последнее время он ловит себя на том, что хуже понимает самого себя. Еще не так давно ему казалось, что он неплохо разбирается в себе, знает, чего хочет, чего не хочет, к чему стремится. Но едва он вступил на борт яхты, как прежняя ясность растворилась то ли в безбрежном океане, то ли в горячих лучах солнца. Он откликнулся на приглашение отца с единственным намерением заявить о своем полном разрыве с ним. И не только и может быть даже не столько из-за матери. Он рано ощутил отторжение от него; все, что тот говорил и делал, вызывало у него сначала неосознанное, затем и осознанное несогласие. Он отвергал этот жестокий мир, в котором жил отец, и который считал естественной средой обитания человека. Он же Филипп остро ощущал его враждебность к себе, всему своему существованию. Он не хотел видеть в других врагов; даже если они и не друзья, а соперники, это вовсе не означает, что необходимо вести с ними непримиримую борьбу.

Внутренне Филипп был убежден, что можно, если не со всеми, то со многими устанавливать вполне добрые отношения. Людям не обязательно конкурировать друг с другом; конкуренция рождает непримиримость и враждебность, совершенно ненужную и бессмысленную. И затем они уже не в состоянии ничего изменить и вынуждены до конца жизни подчиняться однажды выбранной позиции, нести эту ношу даже тогда, когда отпали все прежние причины для конфронтации. И он видел на примере отца, как овладевает им этот демон, делает жестоким и безжалостным.

В последнее время Филипп много размышляя над тем, кем он хочет стать. И, как и на другие вопросы, не находил ясного ответа. Иногда у него возникало странное желание стать общественным деятелем, организовать мощное движение. Какие цели и задачи оно должно ставить, он представлял смутно, но это должно быть нечто прямо противоположное тому, чем занимался и что отстаивал отец. Уж это он знал твердо. В университете он даже сделал попытку реализации своего проекта. И к его большому удивлению, нашел отклик. Оказалось, что не только он думает в этом же направлении, таких было не так уж и мало. И что самое удивительное, они были готовы его слушать и даже идти за ним. И тогда он вдруг понял, что ему по большому счету нечего им сказать. В голове кружился целый рой мыслей, но, несмотря на их обилие, они были невероятно рыхлыми, неустоявшимися. В каком-то смысле он и сам не знал, о чем же он думает, куда хочет двигаться. Все, что было внутри него, это не более чем неосознанный, хотя и сильный протест. И Филипп видел, что эта неопределенность разочаровывает его товарищей, задувает пламя вспыхнувшего у них энтузиазма.