Книга Гомер и Лэнгли - Эдгар Доктороу

Лэнгли отложил свои газеты, сложив в стопку ежедневные, чтобы прочесть попозже, потому что теперь большая часть времени у него уходила на занятия юриспруденцией в заочной школе права. То были не просто учебные задания. Он отбивался не только от коммунальщиков и других кредиторов, но и от Пожарного департамента и Департамента здравоохранения, а те требовали допустить их в особняк для проверки того, что вызывало у них тревогу. Ему удалось найти устав города, что осложнило положение чиновников, когда те пригрозили добиться судебных предписаний. Брат договорился также с адвокатом «Общества юридической помощи», который (без всякой оплаты) был готов по указанию Лэнгли совершить различные юридические процедуры в качестве препятствий им, если дело дойдет до следующей стадии, а мы были уверены, что дойдет. В общем, нам предстояло занять позицию, при которой рядовой поверхностный осмотр инспектором Пожарного департамента после пожара на заднем дворе (из-за него-то весь сыр-бор и разгорелся) не был бы достаточным основанием для нарушения конституционного права на неприкосновенность жилища.

Мне было ясно, что Лэнгли смаковал все это, и я радовался, видя, как он для разнообразия пустился в предприятие, имеющее практический смысл. Это привнесло в его жизнь такие понятия, как «здесь и сейчас», безотлагательность и перспектива, хорошее и плохое, результат, чего не могло быть при возне с его вечной, никогда не достижимой, платонической газетой. Мой же единственный вклад состоял в том, чтобы время от времени выслушивать обнаруженные им образчики юридических рассуждений, которые, как казалось брату, шли прямиком из сумасшедшего дома.

Несомненно, наладить отношения с соседями и избавиться от осложнений с бюрократами не помогало и то, что в то время весь Нью-Йорк переживал упадок гражданского порядка: муниципальные службы не справлялись (неубранный мусор, размалеванные вагоны подземки), уличная преступность росла, число наркоманов множилось. К тому же я понял, что и наши профессиональные спортивные команды показывают результаты, далекие от желаемых.

В такой ситуации закрытые ставни и два четверных запора на входной двери, по-видимому, имели смысл. Теперь моя жизнь проходила только в пределах дома.

* * *

Примерно в это время я заметил, что мой дражайший «Эол» утратил полтона на средних октавах. Басовые клавиши и верхний регистр вроде бы были в порядке, и мне казалось странным, что рояль так выбивается из гармонии по своему собственному усмотрению. Ну разумеется, думал я, раз ставни закрыты, в особняке стало сыро, а при том, что во всех помещениях скапливалась пыль (все, что только можно вообразить, набивалось туда почти до потолка, не говоря уже о кипах газет, служивших стенами для наших похожих на лабиринт проходов), чего ж удивляться, что это подействовало на такой хрупкий инструмент. В дождливый день влага прямо ощущалась, а неприятный запах подвальной плесени, похоже, пробивался через пол.

Были, разумеется, и другие фортепиано и фортепианные механизмы. Некоторые были расстроены, что и понятно: было бы странно, если бы они не расстроились, но встревожился я, когда подошел к механическому пианино, которое держал накрытым куском пластика, и услышал ту же резкость звука на средних октавах. Потом я походил кругом и на ощупь отыскал небольшое переносное электрическое пианино (компьютер, по сути: в разных режимах эта штука звучала как флейта, или как скрипка, или как аккордеон и так далее), которое Лэнгли недавно принес домой. Помню, меня обрадовало то, что пианино легко умещалось на столе. Потому как первый компьютер Лэнгли был размером с холодильник: снабженная вакуумными трубками здоровенная неуклюжая громадина, которую брату удалось купить (за бесценок, уверял он) только потому, что это была устаревшая модель. Брат так и не сумел опробовать эту махину и узнать, способна ли она делать то, что положено компьютеру (что-нибудь из области вычислений, заметил он, а когда я спросил, вычислений чего, сказал: чего угодно), поскольку к тому времени у нас уже не было электричества. Так что я не понимал, каким образом этот маленький компьютер (на вид небольшая клавиатура да еще и на батарейках) производил вычисления, необходимые для того, чтобы играть музыку. Но когда я щелкнул включателем и проиграл гаммы, этот инструмент, не имевший ничего похожего на струны, способные звучать фальшиво, все-таки зазвучал фальшиво в среднем регистре, в точности как мой «Эол».

Тогда-то я и понял, что это не мой рояль расстроен, а расстроен мой слух. Я слышал до как до-диез. Это было только начало. Я пожал плечами и убедил себя, что смогу прожить и без этого. Произведения из своего репертуара я мог слышать по памяти, словно и не было ничего неверного. Вот только со временем дойдет до того, когда дело будет не просто в высоте звука, не его в фальшивости, а в том, что звука не станет вовсе. Я не хотел верить, что это происходит, даром что понимал: это происходит — медленно, но верно. Пройдут месяцы, и децибел за децибелом мир сделается приглушеннее, а потом я и вовсе потеряю то, чем гордился, — слух, и мне станет гораздо хуже, чем Бетховену, который, по крайней мере, мог видеть.

Случись мне неожиданно утратить последнее чувство, связывавшее меня с миром, я бы вопил от ужаса и как мог побыстрее отыскал бы способ свести счеты с жизнью. Но это накатывалось постепенно, позволяя понемногу привыкать и надеяться, что каждая следующая степень утраты окажется последней, пока в нарастающей тишине моего отчаяния я не нашел в себе решимости смириться с судьбой, увлеченный странным порывом выяснить, что за жизнь пойдет, когда я совсем потеряю слух и, ничего не видя и не слыша, буду вынужден занимать свое внимание одним только собственным сознанием.

Но я не стал рассказывать об этом Лэнгли. Не знаю почему. Видимо, боялся, что брат тут же включит мои уши в свою медицинскую практику. Уже дошло до того, что для восстановления моего зрения он предписал мне каждое утро есть на завтрак семь очищенных апельсинов, в обед выпивать два восьмиунциевых[30]стакана апельсинового сока, а в ужин — апельсиновый ликер вместо бокала альмаденского вина, которое предпочитал я. Если бы я признался ему, что теряю слух, Лэнгли наверняка отыскал бы какой-нибудь метод исцеления этого недуга. В данном случае я держал совет с самим собой и уходил в сторонку от имевшихся у нас трений с внешним миром.

Не помню точно, когда именно наши битвы с департаментами здравоохранения и пожарным, с банком, коммунальщиками и всеми остальными, требовавшими того или иного удовлетворения, привлекли внимание прессы. Ни в коем случае не притворяться, будто помню все до мелочей, когда пытаюсь рассказать о нашей жизни в особняке в последние годы. Время представляется мне движением, как будто сыпется песок. И мой разум движется вместе со временем. Я истощаюсь. Чувствую, недосуг мне обременять себя конкретной датой, точным словом. Самое большее, на что я способен, изложить события так, как они мне приходят на ум, — и надеяться на лучшее. Это постыдно, ведь, пока я был привержен этой тягостной работе, я обрел вкус к точному описанию нашей жизни, видя и слыша словами, если невозможно ничем иным.

Первый же журналист, позвонивший к нам в дверь (вот уж недалекий молодой человек, он ожидал, что его пригласят войти, а когда мы его к себе не пустили, он принялся, стоя за порогом, задавать оскорбительные вопросы, даже выкрикивать их после того, как мы захлопнули дверь), привел меня к пониманию, что они составляют целый класс, эти склонные к постоянным заблуждениям люди, что обрекли себя на ежедневный круговорот не ведающей ошибок печатной продукции, составляя исторический отчет, которым забит наш особняк, словно кипами хлопка. Если вы говорите с этими людьми, вы у них в милости, если не говорите с ними — то нет. Лэнгли сказал: