Книга Корабли на суше не живут - Артуро Перес-Реверте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но для маститого британского испаниста всего этого не существует. Кроме того, ему не нравится, когда отдельные дилетанты вроде Переса Гальдоса и вышеподписавшегося — отлично, кстати, сознающего расстояние между ним и мной — тоже берутся за рассмотрение вопроса. Трафальгар — это дело историков, говорит он, а не романистов. Не испанских романистов — в особенности. Ибо романисты английские — О’Брайан, Форестер, Александр Кент или Дадли Поуп — хулы не заслуживают: они строго придерживаются исторической правды и могут сколько угодно писать о героических моряках его величества, сражающихся за свой народ (без кавычек) и за свободу всего мира с трусливыми, грязными и жестокими испанцами, от которых в довершение бед страшно несет чесноком — особенно во время абордажа. В отличие от английских писателей, неизменно объективных, в книгах писателей испанских «испанцы всегда хорошие, а все прочие — отвратительны», указывает Кеймен, указывает и доказывает тем самым, что не знаком ни с творчеством Переса Гальдоса, ни с моим. Впрочем, «Мыс Трафальгар» он упрекнул за «необычный язык», но это в порядке вещей: уразуметь кое-какие флотские загибы — дело непростое даже для выдающегося испаниста.
Так что вношу предложение: осваивайте (чуть было не сказал «присваивайте») гранты, наслаждайтесь сангрией и хамоном и не крутите мне эти… как их? мозги, дон Генри.
Время от времени время все расставляет по своим местам. Или почти все. Как-то раз в одном средиземноморском порту я, пришвартовавшись носом, читал у себя в каюте, когда услышал шум двигателя. Поднялся на палубу, когда парусник заходил с противоположной стороны, намереваясь отдать швартовы. Обычно я помогаю при этом маневре, но на этот раз на причале был вахтенный, и потому я просто привалился к мачте и стал смотреть. Яхта была метров пятнадцать длины: у штурвала стоял мужчина, а на носу — женщина. Испанский флажок на гафеле, красный флаг на корме — англичанин, значит. Владелец был крупный, с пивным брюхом мужик лет пятидесяти. Женщина — чернокожая, высокая и статная. Дамочка — на загляденье, что правда, то правда. Видная, что называется, все при ней.
Матрос на причале ждал швартовки. Он был тощий, щуплый, прожаренный солнцем. Шорты, бейсболка, в каждом ухе — по золотой серьге. Паренька такого типа ненароком повстречаешь в темном переулке — доставай нож, пока он не вынул свой. Впрочем, это я к тому, чтобы вы представили себе, на что он похож: а так-то я его знаю давно и за приличного человека. Ну, в общем, представьте, пока нос английской яхты приближается к стенке. И вот, когда остается метра два, негритянка обращается к морячку с вопросом на чистейшем английском языке, который для здешнего народа звучит как один из диалектов малайского. Ага. И ни тебе «привет!», ни «добрый день», ничего. Морячок, оставаясь совершенно бесстрастным и придерживая багром яхту, чтоб не ткнулась в причал, отвечает на полном серьезе: «Жонеконпранпа». Дама смотрит на него в растерянности и повторяет вопрос, получая в точности тот же ответ с добавлением «сеньора», а поскольку ветер бьет в корму и кренит ее на правый борт, бросает морячку конец и бежит на корму — опять же — к своему капитану.
А тот к этому времени уже заглушил мотор и шагает на бак, не без тревоги поглядывая на ржавый борт старого судна, пришвартованного рядом. Туземным наречием он тоже не владеет ни в малейшей степени. «Ту ниар, — говорит он. — Хэвнтью э беттерплейс?» Хрен тебе, а не беттерплейс, адмирал, думаю я в эту минуту. Как и большинство своих соотечественников, он не делает даже самого ничтожного усилия, чтобы объясниться по-испански, и непреложно убежден, что все на свете обязаны лопотать по-английски. Попробовал бы я швартоваться где-нибудь в Фэлмуте, говоря на языке Сервантеса. Морячок на пирсе смотрит на него невозмутимо, кивает, когда англичанин замолкает, потом пожимает плечами, продолжая крепить швартовы к причальным тумбам, и наконец, глядя ему прямо в глаза, очень раздельно и четко произносит: «Не понимаю тебя, дядя. Здесь — испаньски говорить».
Ветер же все крепчает, и корме вот-вот настанет… этот самый, а негритянка сражается с тросом и кричит: «Айхэв тумачвинд!» Морячок кивает на нее англичанину: «Ты бы, парень, пошел посмотреть, что там стряслось», — советует он. Англичанин послушно поворачивается к своей даме — у той от усилия выскочила из выреза одна грудь, совершенно, надо сказать, роскошная, — оглядывается беспомощно на ржавый борт корабля, в который они вот-вот вмажутся, и начинает махать руками, пытаясь жестами показать матросу, что они чересчур близко к этой развалине. «Туунииар, — повторяет отчаянно. — Туунииар». А тот уже присел на корточки, чтобы спокойно полюбоваться, как эти двое будут выкручиваться. «Ну, уж как есть», — отвечает он невозмутимо. «Гуат?!» — переспрашивает англичанин. Морячок неторопливо скребет себе в паху. «Может, ты мне бросишь шпринг, — предлагает он, — я тебе его закреплю». Англичанин, еще недавно такой высокомерный, а теперь такой перепуганный, показывает жестами, ни хрена, мол, не понял, и бежит на корму — помочь своей даме удерживать яхту, потому что на нее — на них обеих — уже больно смотреть. «Плис, — безнадежно кричит он оттуда, весь красный от натуги. — Дуюнотпикинглис?» И тут морячок наконец понимает, что ему говорят. «Не, — отвечает он. — А ты? Ты спикаешь эспаниш, итальян, френч, херман?.. Носинг де носинг?» И, не дожидаясь ответа, сует руку в карман шортов, вытаскивает кисет, медленно, почти торжественно, скручивает себе цигарку, затягивается и оборачивается ко мне — а я уже только что ванты не грызу, чтобы не заржать в голос и не свалиться ненароком в воду, — и к зевакам, сбежавшимся на причал посмотреть на темнокожую красотку: рыбаку, охраннику и механику «Вольво»: «Вообще ни на каковском. Вроде меня».
Я всегда говорил, что если бы мой дом загорелся, в первую очередь я спас бы своего пса Мордаунта и полную коллекцию «Приключений Тинтина» — все тома в твердой картонной обложке и с холщовым корешком. На некоторых, самых старых, еще сохранился ценник — 60 песет. Дважды или трижды в год, позванивая монетами — сотню песет я получал на именины и еще пятьдесят на день рожденья — в кармане коротких штанов, я застывал перед деревянными полками, и владелец книжной лавки сеньор Эскарабахаль показывал мне новинки. Я выбирал одну и выходил с нею на улицу, вдыхая изумительный аромат хорошей бумаги и свежей краски, который с тех самых пор вместе с издательствами «Хувентуд», «Матеу», «Бругера» и «Молино» навсегда связан у меня с путешествиями и приключениями. И наоборот: когда годы спустя я приземлялся в каком-нибудь богом забытом уголке или сходил на берег в далеком экзотическом порту, я постоянно вспоминал запах бумаги, шедший от тех страниц. И неудивительно, что первое свое путешествие репортер-тинтинофил совершил в Страну Черного Золота, а когда моя нога впервые ступила на Балканы, я тут же подумал: ну, вот я и в Сильдавии.
Некоторые альбомы мне случается перелистывать до сих пор, и чаще прочих я достаю с полки моих любимых «Акул Красного моря». Мне очень нравится этот том, я считаю его безупречным, к тому же главное действующее лицо в нем — море, а кроме пулеметчика в слюнявчике Петра Пшел и старых знакомых, вроде генерала Алькасара, Абдуллы, Мюллера, негодяя Растапопулоса и торговца Оливейры да Фигейры, со страниц не сходит капитан Хэддок. И клянусь вам, я, может, только затем и взвалил когда-то на спину дорожный мешок и двинулся в путь, чтобы найти себе такого друга. Я хотел встретить Хэддока, которого судьба приготовила где-то специально для меня.
