Книга Фабиола - Николас Уайзмен

XXIV

Накануне дня, назначенного для празднества и представления в Колизее, то есть накануне гибели осужденных христиан, тюрьма, где они томились, представляла собой удивительное зрелище.

Христиане не только не предавались малодушному страху или отчаянию, но своим поведением являли мужество и ясность духа. Они собирались группами, разговаривали и часто хором пели псалмы. Сами палачи их смягчались и предоставляли им некоторую свободу. Вечером, накануне казни, вошло в обычай подавать им ужин, называемый свободным. Блюда были изысканны и обильны. Публика и друзья осужденных допускались в тюрьму. Язычники с любопытством приходили смотреть на этих людей, которые завтра утром выйдут на бой со зверями. Какой же бой возможен между диким зверем и безоружными людьми, между стариком, юношей, женщиной — с одной стороны, и львами, тиграми и пантерами — с другой!

Когда подали ужин и приговоренные христиане сели за стол, спокойные, но задумчивые и серьезные, то присутствующие, не стесняясь, принялись делать свои замечания. Одни из них шутили и смеялись, другие указывали пальцем на самых молодых из христиан, дивились их спокойствию, жалели их молодость. Но таких было немного. Большинство публики смотрело неприязненно и громко высказывало вражду и презрение. «Что их жалеть, — говорили многие, — они христиане! Их надо истреблять — все они негодяи и лицемеры. Известно, что нет таких лжецов, таких трусов, как они! Вот мы посмотрим, как-то они перетрусят завтра. Теперь они только хвастают своим бесстрашием».

Панкратий, надеявшийся в последний раз спокойно поужинать и побеседовать с друзьями, услышав эти речи, почувствовал досаду и, обратясь к окружавшей стол публике, сказал громко:

— Неужели вам мало завтрашнего праздника? Неужели завтра вы не успеете насмотреться на нас, когда мы будем умирать, отданные вам на потеху? Глядите! Глядите! Запомните наши черты: на суде, где будут судиться все люди Судьей Праведным, вы с нами свидитесь, вы нас узнаете!

Публика, не ожидавшая таких слов от презренного христианина, отступила и скоро покинула тюрьму. Тогда с осужденными остались только близкие.

Между ними был и Себастьян, пробравшийся в тюрьму, когда публика начинала выходить из нее. Печальный, он подошел к Панкратию. Себастьян любил этого юношу, возлагал на него большие надежды в будущем... И вот ему приходилось быть свидетелем его преждевременной, жестокой кончины.

— Моя мать! Видел ты ее? — спросил Панкратий, и голос его задрожал и прервался. Казалось, его спокойствие и твердость исчезли. Он хотел прибавить что-то, но не мог, и захлебнулся слезами. Они текли, блестящие, крупные по его прекрасному лицу, но глаза его, поднятые вверх, становились все яснее и светлее. В продолжение нескольких минут Себастьян не мог отвечать; Панкратий не ждал ответа. Глаза его были подняты, руки сжаты, бледные губы шептали молитву... Постепенно лицо его прояснилось и приняло выражение не страдания, а какого-то просветления; судорожно сжатые руки опустились, слезы перестали бежать по белым как снег, щекам; и когда он обратился к Себастьяну, то лицо его было спокойно, голос уже не дрожал.

— Милая моя мать! Скажи ей, что я умираю с радостью за торжество моей веры; скажи ей, что я надеюсь свидеться там с моим умершим отцом. Я знаю, я чувствую, что торжество веры куплено пролитою невинною кровью. Скажи ей, чтоб она не сокрушалась, — все мы встретимся у Отца нашего Небесного.

— Я не видел твоей матери, — сказал Себастьян, — хотя был у нее два раза. Слуги говорят, что она не выходит из своей молельни и никого не хочет видеть. Я хоте л ей предложить прийти...

— Сюда? — сказал Панкратий. — Нет! Нет! Я боюсь свидания с ней накануне смерти, хотя желал бы получить благословение. .. Она бы не могла перенести последнего...

Панкратий опять умолк, или слезы заглушали его голос. Однако он преодолел себя и произнес уже тверже:

— Не будем говорить о ней. Повтори ей только мои последние слова, когда меня уже не будет... Пусть она знает, что я умер счастливым, с верой, умер за правду. Помнишь ли, Себастьян, тот вечер, когда мы стояли с тобой ночью у раскрытого окна, и вдруг раздалось рыканье льва и вой гиены? В сердце моем что-то встрепенулось, будто оно предсказывало мне, что я погибну за веру, что мне суждена эта великая честь, эта славная смерть!...

— Воистину славная! — произнес Себастьян тихо.

— Что ты сказал? — спросил Панкратий, не расслышав его слов.

— Я думаю о бесконечной разнице, разделяющей верующих от неверующих. Человек, живущий мыслью, и человек, живущий одною плотью — какие это два разных существа! Я нахожусь в обществе людей, видящих свое счастье в наслаждении богатством и в достижении почестей. Они боятся смерти. Как содрогаются они при виде больного, при виде похорон, даже при известии, что в городе есть случаи заразной болезни. Страх этот томит их ежечасно. Жизнь их проходит в суетном искании призрачного счастья или животных наслаждений. И сейчас я вижу тебя... Ты, осужденный на страшную смерть, не пал духом. Ты бодр и силен, ты идешь на смерть с великим убеждением, что умираешь за правду... за веру... Ты счастлив. .. Я прошу Бога дать мне умереть так же и за то же. Ты для меня святой пример самопожертвования, готовности идти даже на смерть ради нашей веры.

Себастьян и Панкратий были взволнованы до глубины души; они обнялись и долго молча так стояли.

— Завтра ты не оставишь меня, когда я пойду на смерть, и отнесешь матери мое последнее слово, мой последний подарок, — сказал наконец Панкратий.

— Буду, сделаю, — сказал Себастьян твердо.

В эту минуту вошел дьякон и объявил, что в тюрьму удалось проникнуть священнику, и христианам предлагается исповедаться и принять причастие. Панкратий тотчас оставил Себастьяна и пошел за дьяконом в отдаленный угол тюрьмы, где вокруг священника уже толпились христиане. Тут были люди всех возрастов и полов. Женщины отличались особой выдержкой и мужественно готовились к смерти.

XXV

Народ спешил к Колизею; все население Рима и его окрестностей стремилось упиться кровью тех, кого считало злейшими врагами, и насладиться их предсмертными мучениями. Сто тысяч зрителей покрывали сплошною массой громадный цирк. Римляне поднимались по лестницам и садились на мраморные ступени амфитеатра. Разряженные женщины спешили занять свои места. Между тем преторианцы приблизились уже к дверям тюрьмы. По приказанию префекта, первым должен был явиться молодой христианин Л астений; один из солдат вошел в тюрьму и назвал его по имени:

- Я здесь, — ответил он.

- Иди! — сказал солдат.

Он был одет в белую, как снег, одежду. В толпе говорили, что Ластений только что женился, и что его изящная туника была вышита руками матери ко дню свадьбы. Толпа была изумлена его красотой и одухотворенным выражением лица.

Оставшийся сзади в тюрьме хор христиан запел стройно, но тихо вполголоса: «Тебя Бога хвалим, Тебя Царя небесного исповедуем, Тебя вся земля величает!»