Книга Лик избавителя - Наталия Ломовская

Пришлось все же одеться на всякий случай. Не стоит вваливаться в квартиру к пожилой леди, матери близкой тебе женщины, в неглиже. Тем более если… Нет, нет, самое плохое, что могло случиться, – сильный испуг.

Но даже этого не произошло. Матушка Нины крепко спала, богатырски похрапывая. Значит, Нина с возрастом тоже будет храпеть. Боже упаси. Вагаев взял в серванте бутылку водки, вернулся к Нине. Та уже не дрожала, но смотрела на него, явно ожидая объяснений. Он свернул голову бутылке и сделал глоток прямо из горлышка. Водка была теплая, противная. Нина сказала:

– Я сейчас принесу рюмку. И закусить.

Тогда он понял, что с ней все будет в порядке, и кивнул. Она побежала на кухню, Вагаев пошел за ней. Нина сунула бутылку в морозильник, быстро соорудила какие-то маленькие, но весьма аппетитные бутербродики, поставила на стол рюмки. Сели вместе. Нина почти не пила, только окунала в рюмку губы и морщилась, а он позволил себе расслабиться…

– Ты мне ничего не хочешь сказать?

– Не хочу.

– Этот человек… Эти люди… Они еще придут?

– Нет. Думаю, что нет. Я согласился с их требованиями. Они не будут больше тебе докучать.

– Скажи, Тимур… Это – мафия?

Он взглянул на нее поверх рюмки. Голос у Нины подрагивал, но глаза спокойные, нити бледно-голубые. Значит, она уверена, что он сможет защитить ее и ее ребенка. Это хорошо.

– Я к тому говорю, что слышала – многие хирурги связаны с мафией. Я работала в третьей городской, и к нам тогда ночью привезли раненого. Огнестрельное ранение. О таких случаях врач обязан докладывать в милицию. Но они говорили с врачом, и он никуда не доложил, а мы все, конечно, тоже молчали, потому что страшно ведь…

Под его взглядом она замолчала.

– Нина, иди спать. Я еще немного посижу… Выпью…

У нее брови встали домиком.

– Тебе же завтра на работу?

Она привыкла к тому, что он всегда в седле, что он соблюдает режим, не позволяет себе выпить больше одной рюмки, не отключает служебного телефона… Но ведь он только что принял решение уйти с работы, разве нет? Значит, можно выпить, даже напиться. Только совсем не хочется, вот странность-то! Выпитая водка плескалась где-то на уровне глаз. Глаза жгло и щипало.

Нина все же ушла спать, а Вагаев остался на кухне. Свет он погасил, темнота навалилась на него, как душное меховое покрывало. Вместе с тьмой пришел стыд. Как он мог сдаться так быстро? Почему не сделал попытки вступить в единоборство с непрошеным гостем? Почему, на худой конец, не торговался?

Увы. Это только в кино герой умудряется разом мир спасти и уберечь от опасности своих близких. В жизни же мир, нуждающийся в спасении, выглядит слишком абстрактным, а близкие – вот они. Теплые, заспанные, испуганные. А потом – родители! Они-то как?

…Отец отказался переезжать в Петербург, хотя всегда любил этот город. Там он учился, там встретил свою будущую жену. Русская девушка пленила пылкого осетина. У нее был тихий голос, но яркий румянец. Он женился на ней и никогда не пожалел об этом. В Петербурге родился и вырос его сын. Разумеется, они всей семьей ездили навещать родственников, потом Тимура каждый год отвозили в Осетию на каникулы. За три месяца он загорал до черноты и забывал русский язык. Мать пугалась, когда видела его в конце лета: «Как я тебя в школу поведу?»

Отец переезжал с объекта на объект. Строил и в Ленинграде, и в области, и в Москве. Но всегда мечтал построить себе дом в Осетии. И мечта его сбылась, правда, не совсем так, как он хотел. Отец все же вернулся на родину, в маленькую гордую республику. Это случилось после того, как его младший, любимый брат погиб. Тимур помнил дядю Ибрагима. Он хорошо рисовал и умел лепить из пластилина коней и людей, танцующих девушек, сражающихся воинов. Он мог бы стать художником, но стал водителем автобуса. Однажды возле грузинского села Ередви его автобус остановили бандиты – ах да, в прессе их уклончиво и неуклюже называют «вооруженным бандформированием». Женщин и детей, после долгих препирательств, они отпустили, а двенадцать мужчин, в том числе и дядю Ибрагима, забрали с собой. Бессмысленность и жестокость их действий была непостижима.

Долго потом дядя Ибрагим и одиннадцать его пассажиров считались пропавшими без вести, но некий совестливый аноним все же сообщил в прокуратуру о месте их захоронения. Адам Вагаев опознал брата и похоронил его на маленьком кладбище в родном селе Мсхлеб.

– Пока идет война, на родине у меня всегда будет работа, – горько сказал отец и построил себе дом там, у подножия гор.

Говорят, что горы – это естественные границы. Но горное эхо границ не признает. Гора, она как человек, у нее есть душа и сердце. Вагаев помнил, как в детстве отец подвел его к скалистой круче и сказал:

– Слушай.

Сначала не было слышно ничего, только тишина напряженно звенела, а потом там, где-то в глубине древней породы отозвалось что-то большое и живое, дрогнуло, запульсировало… «Это сердце горы», – сказал отец.

Но если сердце – горы ли, человека ли – нельзя разделить пополам, то почему же люди продолжают отгораживаться друг от друга видимыми и невидимыми преградами? Разные языки, разные культуры, разные религии? А горе-то всегда одно на всех, как сердце у горы!

Да, горе не может быть маленьким. И война не может быть маленькой. И народ, отстоявший в этой войне свою независимость, хоть и малочислен, но не мал. В этом все убеждались не раз и убедились снова, этому учит история. Народу, если он осознает себя как единое целое, если он умеет трудиться и создавать, не страшны ни пули, ни бомбы, ни удавка экономической блокады, ни отравленная слюна пропаганды. И только большая политика делает любой народ маленьким. Даже великий.

Вагаев помнил о сердце горы и еще о том, как узкой горной тропой ходили они с мамой в соседнее село, которое было именно соседним, а не пограничным, чужим или вражеским. И теперь, познавший все закономерности строения человека, вникнувший в переплетение артерий и капилляров, нервов и сухожилий, способный уразуметь и преобразить природу лица человеческого, Вагаев не мог уразуметь природу человеческих дел, особенно политических. («Политика – это то, чем мы дышим», – как говорил когда-то один из его пациентов.) Не мог. Он только чувствовал, что над словами политиков, доносящимися с экрана или мелькающими на газетной полосе, тоже порой возникает что-то вроде белых нитей. И тогда появлялась надежда.

Почему же так болит оно, сердце горы, сердце человека?..

Отец был строителем. Он мечтал, чтобы единственный сын стал архитектором. Говорил, что видит во сне дома, которые будет проектировать Тимур. Но тот настоял на своем и стал доктором. Отец, кажется, был доволен даже своенравностью сына. Снятся ли ему до сих пор дома? Вот интересно, какие они?

Люди всегда интересовали Тимура больше, чем дома.

В том числе те люди, которых не видел никто, кроме него.

Он помнил точно, как и когда это началось, хотя мать и уверяла со смехом, что он помнить этого не может – слишком мал был тогда, слишком много недостоверных подробностей приводил. Например, он был уверен, что когда та женщина прыгнула, чтобы вырвать его, маленького, из-под колес машины, у нее из сумки просыпались яблоки. Подпрыгивая, они катились по тротуару, и каждое было как маленькое алое сердце, много маленьких алых сердец, и каждое стучало в такт неумолкающему ритму вселенной. Но мать смеялась над ним и уверяла, что никакой сумки с яблоками у той женщины не было.