Книга Национализм - Крэйг Калхун

На самом ли деле одни нации «реальнее» других?

Как мы видели во введении, ни одно определение нации так и не стало общепринятым (Smith 1973, 1983; Seton-Watson 1977; Alter 1989; Connor 1994). Это объясняется тем, что дискурс национализма тесно связан с практическими проблемами современной политики. Идеи нации, национальности и т. д. «спорны по своей сути», потому что каждое конкретное определение предоставляет привилегии одним общностям, интересам и идентичностям и дискредитирует требования других (о «спорных по своей сути понятиях» см.: Gallie 1967; Connolly 1974). Рассмотрим, например, идею о том, что нация по определению должна быть достаточно крупной, чтобы быть независимой и самодостаточной. Кто скажет, какой именно должна быть величина? Разве Лихтенштейн не нация? А Республика Палау? Сталин использовал этот довод против притязаний различных «национальностей» в Советском Союзе. Некоторые из них теперь играют ведущую роль в государствах, которые признаны Организацией Объединенных Наций. И какое национальное государство в современной глобальной экономике (и международных оборонных связях) полностью независимо и самодостаточно? Считается ли Норвегия нацией, даже если она мала, только потому, что нефть из Северного моря делает ее богатой? Станет ли Эритрея, близкая по численности населения к Норвегии, считаться ею, если она тоже найдет нефть? Нет никаких объективных критериев, позволяющих называть нации «реальными» на основе потенциала для политической или экономической независимости.

Статус нации, таким образом, невозможно определить объективно, до политических процессов, на культурных или социально-структурных основаниях. Это так, потому что нации отчасти создаются национализмом. Они существуют только тогда, когда их члены представляют себя посредством дискурсивной структуры национальной идентичностью, и они обычно создаются в борьбе, которую ведут отдельные члены создаваемой нации за то, чтобы заставить других признать свою подлинную национальность и предоставить им автономию или другие права. Здесь важно понимать, что нации существуют только в контексте национализма. «Нация» — это особый образ осмысления того, что значит быть народом и как народ может входить в более широкую мировую систему. Националистический образ мысли и речи помогает создавать нации. Нет никакого объективного критерия для определения того, что же такое нация. Не существует никаких признаков, достаточно независимых от заявлений, которые делаются от имени предполагаемых наций, и нет политических процессов, которые способны подтвердить или опровергнуть их существование. Конечно, это не мешает многим политическим участникам и некоторым социологам заниматься выдумыванием признаков «полноценных», «реальных» или «исторических» наций.

Много копий было сломано по вопросу о различии между «нацией» и «национальностью». Сталин среди прочих подходил к нему так, словно речь шла об объективных вещах. Он отстаивал идею о том, что национальные права нужно предоставлять только в том случае, если народ имел общий характер, язык, территорию, экономическую жизнь и психический склад (Сталин 1936). Полноценные нации обладали всеми этими чертами, и нация, таким образом, составляла целостность. Простые национальности разделяли только некоторые из этих черт. Другой марксист, австриец Отто Бауэр, придавал особое значение понятию «общности судьбы». «Нация это вся совокупность людей, связанных в общность характера на почве общности судьбы… Вся совокупность — это отличает нацию от более тесных групповых общностей внутри нации, никогда не образующих самостоятельных естественных и культурных общностей, а находящихся, напротив, в тесном общении со всей нацией и разделяющих поэтому ее судьбы» (Бауэр 2002: 88–89). Но акцент на совокупности ясно дает понять, что отличие нации от менее целостных групп является неизбежно политическим. На кону стоит право на самоопределение или вхождение в состав некой другой нации.

Вопрос об этом различии возникал в контексте различных империй. И, несмотря на признание имперского правления, некоторые народы — нации — считались цельными сообществами. Так, в Австро-Венгерской империи и австрийцы, и венгры считались нациями, хотя ни Австрия, ни Венгрия не были самостоятельными государствами в собственном смысле слова. При этом они имели право обращаться напрямую, как целостности, к императору. Но цыгане и евреи были только национальностями, группами, обладавшими этнической идентичностью, но не имевшими права притязать даже на зависимое государство. Согласно националистической идеологии, разделявшейся элитами, они не имели права выдвигать сопоставимых коллективных требований. Словенцы, поляки, словаки, чехи и т. п. занимали промежуточное положение.

Точно так же в бывшем Советском Союзе множество «наций» лежало в основе различных автономных республик, например, украинцы или армяне. Другие группы, вроде чеченцев, татар и евреев, признавались просто «национальностями». Это означало, что они могли учитываться в переписях и обладать особым политическим статусом или правом на особое отношение, но они были лишены даже номинально автономного политического пространства. Они считались меньшинствами, проживавшими на землях реальных наций, или промежуточными группами, зависимыми от окружающих.

Различие между нацией и национальностью не слишком удобно для социальной науки, но оно было весьма привлекательным для идеологов, которые занимались нациестроительством и рассмотрением притязаний на самоопределение, выдвигавшихся различными народами в бывших империях. Так, например, бывшая эфиопская империя была крайне разнородной в культурном и этническом отношении. Доминирующая этническая группа амхара (мало чем отличавшаяся от русских в царской империи и пришедшем ей на смену Советском Союзе) проводила политику навязывания особенностей своей культуры другим народам в рамках своей империи. Защита и распространение эфиопской национальной идентичности при помощи амхаризации была старой политикой, насильственно проводимой с конца XIX века. Положение изменилось при правлении императора Хайле Селассие, хотя, называя себя императором, он думал не только о привлекательности старых традиционных титулов, но и об этническом многообразии в своей стране и квазифеодальной системе полунезависимых областей и иерархий знати. При коммунистическом правлении, которое пришло на смену императору, идея о том, что Эфиопия на самом деле была единой нацией, хотя и этнически многообразной, высказывалась с еще большим рвением, а к несогласным применялись еще более жесткие санкции. Правительство боролось с теми, кто требовал автономии для наций, которые оно считало простыми национальностями внутри страны. Эритрейцы требовали независимости на том основании, что они являются подлинной нацией, и долгое время вели гражданскую войну, доказывая обоснованность своих требований. Оромо, напротив, по-прежнему подчинялись властям Аддис-Абебы, хотя конституция Эфиопии 1993 года предоставляла значительную автономию «Оромии» с новыми границами. Некоторые идеологи теоретически объясняли это тем, что оромо были просто «национальностью», тогда как Эфиопия и Эритрея — реальными нациями.

На самом деле нет ничего парадоксального в утверждении, что эритрейская нация была создана во многом в ходе самой борьбы за ее независимость[76]. Но проблема была не только в военном успехе. За время своей тридцатилетней борьбы Эритрея стала более социально сплоченной (например, когда представители разных религий и этнических групп сражались бок о бок и выстраивали межличностные отношения), развила более сильную коллективную идентичность, которая глубоко проникла в индивидуальное сознание эритрейцев, и гораздо шире распространила четкую концепцию эритрейскости, основанную на риторике национализма. Вполне возможно, что народ оромо все же докажет существование своей нации и создаст ее в своей собственной борьбе. Как отмечал Карл Дойч (Deutsch 1966: 105), «нации становятся нациями, когда они обретают силу для того, чтобы подкрепить свои устремления».