Книга Однажды в Париже. Наблюдая за парижанками. - Жиль Мартен-Шоффье

Надо же! Это от меня как-то ускользнуло. Надо будет, однако, проверить. Но позднее. Я был нужен Эдуару прямо сейчас. Когда я предложил, чтобы он зашел ко мне в офис на следующей неделе, он уточнил: нужно, чтобы мы с ним отправились туда сейчас же. К моей будущей клиентке! Они собирались объявить войну мастодонту шоу-бизнеса Брюсу Фэйрфилду и, следовательно, «Континентал Мьюзик». Даже у меня, хотя я люблю только Баха и Моцарта, есть пара компакт-дисков американского певца. И я никогда не работал на его рекорд-компанию. Короче говоря, дело обещало быть доходным, и для меня не было риска конфликта интересов. Я быстро взял пальто в раздевальне, и Эдуар втолкнул меня в такси. Мы спешили как на пожар. Я люблю это. Спустя десять минут мы уже были близ Трокадеро, у моей новой клиентки Аньес де Курруа.

Несмотря на подпухший глаз и руку на перевязи, ей достаточно было произнести пару слов, сделать пару шагов, указать мне на кресло, предлагая сесть, предложить мне немного виски, чтобы я оказался связанным по рукам и ногам путами этой обольстительницы. Полминуты общения с мадам де Курруа оказалось достаточно, чтобы понять: в ее обществе солнце заблестит у вас под ногами. Не то чтобы у нее была такая внешность, но здесь, у нее дома, ее наряд, ее квартира, ее духи, ее нежный голос, выбранные ею гравюры, висевшие на стенах, — все говорило о том, что вино, которое, может быть, удастся попробовать, будет восхитительным. Да, по десятибалльной шкале шарма она заслуживала, как минимум, 11 баллов. При этом не прилагая для этого никаких особых усилий. Дом, где она жила, был красивым, но квартира — маленькой. Входя, вы сразу попадали в гостиную. Единственного двойного окна было достаточно для освещения, но создавалось впечатление, что вы попали в библиотеку. За исключением одной стены, отделанной дымчатым стеклом, чтобы придать комнате глубины и улучшить вид ее обитателей, глаза останавливались только на полках из светлого дуба, заполненных альбомами по искусству, заново переплетенными книгами, часто перечитываемыми романами, судя по растрепанным обложкам. Обиталище женщины, которая живет одна, обедает с подносом на коленях напротив телеэкрана, потому что два дивана-канапе, низкий столик, красивые лампы из посеребренного металла и внушительных размеров телевизор составляли основную обстановку комнаты. Ковер, застилавший весь пол, небольшие коврики и вся эта масса бумаги заглушали звуки. Складывалось впечатление, что находишься внутри кокона, обшитого золотом, без следа уже увиденной где-то роскоши. Что касается Аньес, она напоминала ту обстановку, в которой любила уединяться: классика без какой-либо липы. Она раскрыла свои карты спокойным тоном:

— Мне сорок три года, и у меня появился случай наконец-то составить себе небольшое состояние. Рассчитываю не упустить его. Брюс вел себя как ангел на протяжении двух недель, но алкоголь быстро возвращает его к деревенским манерам его родного Вайоминга. За три часа crooner[94]превратился в дикаря из района Аппалачей. Он принял «Бристоль» за конюшню и обращался со мной, как с кобылой. Хотелось бы, чтобы вы заставили его пожалеть об этом. И если возможно, не слишком вдавались в подробности. Не думаю, что о моей семье когда-либо писали в газетах. Моей матери не понравится эта новость, и особенно я хотела бы уберечь от этого моего сына.

Неудачно: подробности — это как раз моя сильная сторона. Их никогда не бывает слишком много. Даже здесь они мне были нужны. На первый взгляд я могу уничтожить этого бедного Брюса быстрее, чем сорвать колосок пшеницы, но до прополки я предпочитал все знать. В наших делах щепетильность — это как сорная трава, она бесполезна и опасна. Из-за нее можно забыть о перипетиях, которые впоследствии надо будет скрыть, что заставляет лгать, а начиная с этого момента ты становишься пленником своего собственного молчания, находясь как бы на зыбучих песках. Итак, самым профессиональным тоном я попросил Аньес, чтобы она ничего не забыла мне рассказать. При этом я действовал мягко. У меня и мысли не было о том, чтобы быть с ней резким.

— Право — это предмет очень гибкий для профессионалов, но совершенно жесткий для потребителей. Судьи и адвокаты делают с ним, что хотят, но жертвы и обвиняемые вынуждены принимать его таким, как его им подают. Фэйрфилд и «Континенталь» наймут очень хороших адвокатов, и они так повернут гражданский кодекс, что вы превратитесь в гарпию-провокаторшу, жадную и лживую. Я хочу знать все о ваших отношениях с Фэйрфилдом, чтобы предусмотреть, где они нанесут свои удары.

Был риск, что этот рассказ может затянуться. Она налила себе капельку виски, поставила бутылку на стол рядом с ведерком со льдом и предложила нам самим наливать себе. Затем она начала. Фонтенбло, «Кристал Рум», Саркози, «Бристоль», «Пелликано», «Глоб»… Она мне поведала целую историю, в начале похожую на дамский роман, а в конце напоминающую детектив. Это выглядело правдоподобным. И она избавила меня от эмоций. Короче говоря, Аньес де Курруа сразу же отнесла Фэйрфилда к категории дойных коров, и если она считала его полностью никчемным в постели (она просто подняла его на смех), то находила, что он очень хорошо выглядит на публике. Если бы не его неразрешимая проблема с алкоголем, она сказала бы «да», когда он попросил ее руки; но она потребовала дать ей время на размышление, что и вывело звезду из себя.

— Вы должны понять, — сказала Аньес, — что никто никогда не говорит ему «нет». В его жизни нет ничего нормального. Брюс и жеста не делает сам. Он проводит свое время в сопровождении целого двора, с эскортом парикмахеров, пресс-атташе, персональных тренеров и агентов. Даже для того, чтобы открыть бутылку минеральной воды, ему нужен ассистент. К тому же как он это сделает? У него целый день мобильник у уха.

И так далее. Почему она решила перевернуть эту страницу? Тут у Аньес не было колебаний: отныне Фэйрфилд ничего не значил для нее. Единственным проявлением деликатности с ее стороны было то, что она ни разу не упомянула о его возможной гомосексуальности, и когда Эдуар затронул этот вопрос, она быстро закрыла тему:

— Что у него нарциссизм, в этом сомнений нет. Он проводит по два часа в день, прихорашиваясь перед зеркалом, и гораздо больше заставляет работать свои мышцы живота, чем свой член. Кроме этого — ничего. Если хотите знать, он не пристает к своим слугам. Его никто не интересует, кроме него самого. И ничто. Кроме его музыки.

Тем лучше для него. Он утешится со своим пианино. При условии, конечно, что я смогу пригвоздить его к стене. Только для этого мне было нужно знать как можно больше деталей, гораздо более грубых, чем воспоминания о закате солнца над Тирренским морем. Поэтому я попросил Аньес рассказать мне поминутно о том роковом вечере в «Бристоле». И здесь ее тон резко изменился. Фразы стали растянутыми, пропала живость. Обычную ее манеру рассказывать, стремительную и полную замечаний, сменил старательный отчет. Можно было подумать, что она переводит с латыни. Короче говоря, рассказ был не слишком длинным и не слишком убедительным. В общих чертах все выглядело так: Фэйрфилд грубо толкнул ее на пол, затем на радиатор отопления и сломал ей руку. Вместо того чтобы попросить прощения, он дал ей пощечину с такой силой, что у нее под глазом появился синяк. Благожелательно настроенный слушатель объяснил бы нечеткость изложения волнением жертвы, испытавшей шок. Что касается скептика, он счел бы это воспроизведение событий слишком гладким. Стоит ли говорить о том, что я принадлежу ко второй категории. Когда Аньес закончила свой рассказ, я молчал. Достаточно долго, чтобы она начала сомневаться. Всегда нужно без колебаний привести клиента в растерянность. Тогда он лучше почувствует, сколько усилий нужно приложить адвокату для выполнения его поручения. Мое молчание быстро дало тот результат, на который я и рассчитывал. Она бросилась в воду: