Книга Волшебная сказка Нью-Йорка - Джеймс Патрик Данливи

Корнелиус летит через маленький холл. Мимо пластиковых цветочков. Под белыми потолками. Дверь распахивается, и Фанни Соурпюсс в пеньюаре золотистого шелка отскакивает назад. А я продолжаю полет. Со свистом пересекаю прихожую. И сквозь еще одну дверь, влетаю в гостиную. Уже достаточно медленно, чтобы краем глаза заметить, как Глен в одних подштанниках удирает на кухню, волоча за собой штаны.

— Ну, я же его достану. Я до него доберусь.

— Оставь его в покое, Корнелиус. Ты пьян.

— Ты чертовски права, я пьян, а твоего Глена я сейчас укокошу.

— Я полицию вызову.

— Не двигайся.

— Да остановись же хоть на минуту, Корнелиус, с чего ты решил, будто имеешь право вот так, без приглашения, врываться в мою квартиру.

— Имею.

— Ни хрена ты не имеешь.

— Имею. А до Глена я доберусь. Скачет тут без штанов. Позорник.

— Ха-ха-ха, чья бы корова мычала.

— Что он здесь делал.

— То самое, что и ты, когда сюда приходил.

— Сука дешевая.

— Ишь ты, поди ж ты. Боже ж ты мой. Нет, это великолепно. Я дешевая сука. Я, к твоему сведению, как раз дорогая. А тебе так и вовсе не по карману. Потому ты меня так дешево и получил. Что у тебя с рукой.

— Не твое дело.

— Ишь ты. Я звоню тебе, а ты отвечаешь мне так, словно во мне и кошке вываляться противно. А потом врываешься сюда, делая вид, что я твоя собственность.

— Ты уезжала.

— Уезжала, кататься на лыжах. И нечего на меня так смотреть. Как будто я занималась не только этим. Потому что именно так все и было. Я могу получить любого мужика, какого захочу. И в любое время. Что я и делаю. Для меня даже слово специальное выдумали. Нимфоманка.

Кристиан медленно опускает голову. Разжимая кулаки выпрямляется. Фанни молча глядит на него. Две крупных слезы изливаются из Кристиановых глаз. Плюхаются вниз, разбиваясь о носки моих туфель. После чего впитываются в ковер.

— О, иисусе-христе, Корнелиус. Что же это такое. О, иисусе. Это ужас, что ты со мной делаешь. Ты самый непредсказуемый сукин сын, с каким я когда-либо сталкивалась. Что мне сказать, чтобы ты забыл о моих словах. Ты просто меня разозлил. Довел до белого каления. Ну пожалуйста. Все равно ведь не будет проку. Если я стану просить прощения. Каких ты слов от меня ждешь. Мы же не можем все быть такими, как ты. Я так и вообще не уверена, что мне этого хочется. О господи. Ну прошу тебя. Ты позволишь. Можно, я тебя обниму. Пожалуйста. Разреши мне хоть это. Мне так этого хочется. Прижаться к тебе. Потому что мне кажется, что я тебе необходима.

Ты

Крошечный

Человечек

14

Ночь пролежал рядом с телом, владеющим частью богатств, которые топчешь, проходя тротуарами этого города. Проснулся от уханья в трубах. Затянутая в джинсы Фанни принесла мне завтрак. Тяжело груженый поднос поддерживал ее голые груди. Сказала, что ей пора на совет директоров. И одевалась, пока я в уюте постели пытался избыть похмелье, глотая стакан за стаканом грейпфрутовый сок из бездонной жестянки. Вслед за которым отважно отправил тарелку длинных и тонких ломтиков бекона, поджаристые кукурузные оладьи, виноградный джем и кофе. Прогадился, будто ангел, витающий среди звезд. И принял ванну, распевая под хлопьями ароматической пены.

Расстроенные глаза Фанни, воротившейся к часу дня. В аккуратном коричневом костюме она стояла в проеме двери, стягивая черную пелеринку. Чуть голубели вены под кожей. Я сидел в белой гостиной, слушая вечерню и думая о Европе. И когда черного дерева горничная вошла с пылесосом, Фанни сказала, давай смотаемся куда-нибудь, день нынче такой чудный.

Мы лежали на сером пляже. Длинные волны, накатываясь, били о песок. Чайки макали в пену клювы. Фанни сказала, что сто лет не заглядывала в подземку. Да и не хочет заглядывать. Я ответил, не хочешь, не надо, и ушел от нее на целый квартал. Она бежала за мной, гневно сверкая глазами. Жестким кулаком двинула меня по поврежденной руке. Так что плечо у меня вдруг обмякло и заныло, будто расшатавшийся зуб. И мы, рассмеявшись, спустились к темной гремучей скоростной линии, из конца в конец просквозившей город. Я видел глаза Фанни, встревоженные, ожидающие. Рыщущие по необъятной людской толпе. По толстым женщинам, укутанным в пальто. По старикам в наглухо застегнутых на молнии куртках, в белых носках, торчащих из помятых ботинок, старикам с остановившимися глазами сновидцев. По раввину в черном, держащему за руку мальчика с широко распахнутыми глазами. По портрету Мисс Подземки. С такой же улыбкой, какой улыбалась мисс Мускус. Когда замечала, что я вглядываюсь сквозь платье в ее прекрасное тело. Солнечный свет. Над островами бухты Ямайка. За грязью и копотью окон вагона. Лачуги на болотистых пустошах, илистые бухты. Дым мусорных свалок. И сойдя на последней станции, мы по чужим мостовым направляемся к океану. Проходим кварталом пустых серых домов. На дощатом променаде она крепко стискивает мою руку. Душистый ветерок вздувает сзади ее волосы. Лежа на песке, обнимает меня. В аэропорту взлетают и садятся самолеты. Корабли на горизонте. Теплое солнце. Морем пропахший воздух. Рушатся океанские волны. Фанни, держа меня за ладонь, произносит, Корнелиус.

— Может, здесь и находится самая что ни на есть вселенская задница, но это лучший из дней, какой я помню за многие годы. И что бы еще не случилось, я всегда буду счастлива, что повстречала тебя.

До темноты лежим на песке. Ее рука нежно играет с передком моего пальто. Отчего я, в конце концов, рявкнув, кусаю ее за горло. Рыча от сладчайшей муки. Пока она сдвигает светлую голову вниз и в долгой колыбельной проходится по моей флейте языком и губами. Втискиваю руки под ее пелерину. Грея их об ее переполненные животворными соками груди. Вдали от всех, в сереющей вдоль берега тьме. Украшенной вывесками, говорящими, быстрозамороженный заварной крем, магазин подарков, пицца-парк, сигары по городским ценам. Мальчишкой я боялся, что в этой воде таятся акулы. Которые рвут белую кожу мальчика на кроваво-красные лоскуты. Стягиваю с Фанни штанишки. И мальчик умирает, покамест люди, голося, выбегают из волн. Пульсирующая скользкая плоть у нее между ног. Мягкая, уютная, теплая. Господи-боже, даруй мне победу. Дай честный шанс безработному похоронному подмастерью. Воспомни ныне благодеяния, кои я совершал. Изливая живительный сок моей юности на всех лицемерных соседей, какие были в округе. Оравших на меня и грозивших мне кулаками, когда я был всего лишь беззащитным ребенком. Вечерами по пятницам кидавшимся помидорами в сетчатые по летнему времени окна, дабы украсить их, играющих под окнами в бридж, подобиями орденов и медалей. Планировавшим набеги с другими полуночными друзьями. Меня окружали люди с подлостью, ясно начертанной на лицах, не более чем подлые паскудные крысы, приговоренные к благому страданию. Здесь, на земле. Особенно в субботние ночи. В одну из которых мы, натянув по три пары носков, выкопали каждый цветочек и кустик и заменили весь паршивый участок огородом соседа. Воскресным утром розы Миллера цвели в огороде у Даффи. А георгины Даффи сияли красками вдоль границы Миллеровых владений. Тем утром, подняв глаза от своих газет, они поугрюмели ровно вдвое. Никак не могли смекнуть, кому им теперь, едрена вошь, грозить кулаком. Так и стояли, оба без пиджаков, стояли руки в боки два собственника, два столпа общины, пытаясь понять, что приключилось. Я как раз семенил мимо их частоколов в сторону церкви. Впоследствии, вдосталь наоравшись и взлелеяв самые мрачные подозрения, каждый подал в суд на другого. А вдохновителем тех ночных трудов был именно я. Фанни пытается выдавить из моих яиц последнюю каплю. Пальчиками, словно сливу, выбирает одно. И белый рьяный поток бьет в нее реактивной струей. Между тем как она, стеная, восходит по лестнице наслаждения. Темный ветер летит над нашими головами. Прилив несет с собой холод. Сверкают огни уплывающего в Европу океанского лайнера. Розовый отблеск солнца на крыльях несущегося над водой самолета, двигатели которого переходят в иную тональность, приближаясь к земле. Где-то здесь я впервые в жизни напился. Приезжал сюда с оравой мальчишек. Из самого Бронкса. Днями мы купались, а ночами стонали, обожженные солнцем. И у дверей бара на Сто Третьей улице повстречали темноглазую красавицу-девушку. С Манхэттена, из Ист-Сайда. А несколько позже полисмен изловил меня, блюющего на променаде, и сказал, стыд и срам, такой малыш, а уже надрался.