Книга Прощай, Атлантида! - Владимир Шибаев

– А вы что же? – указал географ на стол. – Покушайте…выпьете?

– Мне нельзя. Я же школьник числюсь. Когда в нашей матери-родине каждый школяр начнет дурь нюхать и ханку жрать – чего это будет за матерь? Нам, слесарек, что завещал безголовый и безрукий – учиться и учиться, а не бормотуху лакать. Научись кто чему может – воруешь, так хорошо воруй, слесаришь, так на совесть. Давалка ты – так в чистоте и уважении к чистому клиенту, профессор ты – так учи по-ленински без взяток.

Налог мы и с торгового ворья сберем. Профессор, пишут, как рядовая подметалка хавкает, а должен – по крайней, как профессионал-щипач. Ладно, слесарек. Ты скажи мне, ты, случаем, не слыхал – кто это такая была, атлантида? А то мне один кореш прожужжал.

Тут подошел распаренный, красный Барыго и, отчаянно жестикулируя, сообщил Папане:

– Желтые через час припрут. Удавливать дружбой будут. Ты бы хоть посидел, меня с бортов подстраховал.

– Сам, сам, – степенно поднялся подросток. – Все вас учить, подготовишков, надо. Я вам тоже тут не бронзовый Владимир Ильич, – и скрылся.

Евсей судорожно нагрузил себе разных закусок, плеснул в крупный стакан, опрокинул со вздохом и стал суматошно работать вилкой и челюстями. Потом оторвался от тарелки и удивленно уставился на географа:

– Ты чего, Арсений Фомич, три раза на дню по ресторанам брюхо упражняешь? Кушай, пей. Давай плесну в стакашку. Ну, вот. Со свиданкой.

– Эти, – крикнул он, указывая вилкой вверх и вокруг, – все меня в аппаратную свару сватают, потоками экономики крутить, имидж с месседжем ковать, вашу мать. А я, Сеня, – выпучил он глаза, – как чинушу-волкодава увижу, сразу рученки сами к удавке лезут. Мне эти кувшинные моськи во где! – и он так отчаянно дернул ножом, которым проффессионально орудовал до этого, у горла, что географ невольно, как фламинго, подавился форелью. – Сколько я пакетов, да кульков с зеленью этой шушере перетаскал, как вспомнишь – за державу обидно. Да на эти поганые бабки мы бы яслей для безмозглых с детства понатыкали, детсадов для плохоговорящих из слабых семей понаставили и приютов-качалок для старых немощных жоп. А так – в лисьи норы, и все по загранкам. Приду в начальники – всех удавлю, будут у меня крысаки рысаками бегать, заботой ошпаренные. Чтоб область в будущую сознанку скакала. А кто на скаку остановит – подойду к кувшинному и тихо скажу, сегодня утюг тебе в пах, а завтра бери лопату, и будешь себе ямку, буратинка, скресть. Давай, Сеня, выпьем. За ямку. Слабо пьешь, слабо вилкой орудуешь. Ты, небось, когда парень был – при родителях состоял? В университетах, я слышал, изучался, портки мучил.

– Был такой грех, – согласился географ.

– И имя у тебя хорошее, Арсений. Галлий, арсений, америций, скандий – редкоземельное имя, земеля. Вот какие имена людям давать. А мы из под полы, ну, наши пацаны, – косоротым друзьям вынуждены за копейку дарить, да за обещалку. Потому что на всех углах жопа-чинуша глядит смотрящим. А я бы, может, вместо этой мороки, лучше в университет какой сходил. Или девушку полюбил. А все некогда. Давай, пей. Ты, небось, Сеня, когда в студентах батрачил, и девушек тогда уважал?

– Уважал, – сообщил Сеня и почему-то сильно хлебнул водки.

– Любил?

– И любил, – допил стакан географ и схватил для страховки огурец.

– И я любил, – признался Евсей, тяжело дыша. – Тогда еще любовь вокруг меня бродила. А ведь, кругом, Сеня, мгла вокруг стояла. Откуда ей, любви…Не мог я по университетам мотаться, если б даже сдох. Это потом экономики, по нужде, нахлебался. В годы поминок по социализму. А когда парнем был – туфта. Ты, небось, в чистом доме на скромном стуле за письменным прибором старался. А я? Хоть бы я как купюрная считалка ерзал, все выше лагерной вышки не прыгнул бы. Давай, по пол лафита, ага…

– А я знаю, – запальчиво возразил географ, – по другому. И у меня в классе такие хлопчики есть. Из бедных хорошими традициями семей, из смурных районов проживания. А тянутся, учатся с удовольствием через силу, себя уговаривают. Не все пропадают в группах тюремной подготовки, есть и стойкие. Только бы не слишком часто слушали музыкально-денатуратных камлателей: " степ бай степ, пока от монитора не ослеп". Хорошие есть ребятки…

– Это ты мне чего не перишь не свисти – про тюрьму, да про суму. Чего не нюхал, того не замай, – с тихой угрозой протянул банкир. – Кто это погожие, а кто не гожие. Это еще тебе твоя бабушка надвое скажет, ежели ее до этого хорошие не распилят пополам, каждой варе к паре. Не знаешь, не гунди. Я жил пацаном в первобытке. Сараи, бытовки, бараки одностворчатые. Братья по тюрмам, отцы по канавам, матери нечесаные от вшей детям лысины выдирают. Душ – один на переулок, три конфорки на четыре лежбища. Из водяной уличной колонки заводская свежая моча сочится, к уличному сортиру мягкие части ключ в ключ примерзают. Улица на улицу, переулок на закоулок с дрекольем да отверткой. Через день звонкая поножовщина, через два крытый гроб. Пьянка гулянку в хвост догоняет. Хорошие. Вот и хорошие! Вообще-то я тебя позвал дело обсудить, про особую память особых флэшок. Да, видать, пока не сходится. Давай, Сеня, глотни еще чарку, чтоб к жизни отпитой поближе. Хорошие! Это ты мне не чирикай.

– Да! – крикнул Евсей и с размаху влепил кулаком по тарели, так что запрыгали там и слетели на пол маринованные юркие миноги. Подошел бугаек-официант.

– Горяченького подать, – душевно поинтеросовался, собирая битое. – Покушаете?

– И так хорошо, – злобно сверкнул глазами банкир. – А вот тогда слушай в полные глаза, Сеня, – продолжил. – Была одна хорошая. Стишки все читала. Мимо отбросов бежит – вся светится, будто по лесной поляне пчел ловит. На меня, кстати, очень поглядывала. Я был бравый паренек, пил в меру, дрался спокойно, не зверел, оттого и боец считался штучный. Да и не матерился излишне, не ощущал в этом кайфа. Пацаны уважали меня за сметку и осмотрительность. А она, Сеня, ходила, будто в облаках летала. Веришь? Мимо меня по лесенке со своего верхнего третьего этажа бежит по гнилым ступеням и стишки читает, словно ей на нашу говенку… все равно: про воробьев, про сводницу весну, про покатые плечи усталой земли. Но к ребятам не жалась, но и не шарахалась. Тискать и хватать себя сильно не давала, да и другого ничего.

Пацаны с девками ихними, когда она совсем хороша стала, мне говорят: хочешь, говорят, бери себе, видим, ты на нее глаз положил. А ты у нас уважаемый. Пускай, как твоя в кодле ходит, тебе зеленый свет. Но так скакать тут в скакалки нельзя – место гиблое и жизнь квадратная. Все в сплоченке, по одним правилам дохнут и по девкам сохнут. Все в одном ходим, одно едим и танцуем. А она, непонимашка, все бегает и музыкально слова будто мне мурлычет: про сиреневые сумерки, про колокольчик многозвучный.

У меня сердце прахом пошло. С одного бока – с ребей все равно кантоваться, с другого девчонка ничья. Да и не моя, хлопцы звереют. Я ей как-то на лестнице и говорю:

– Слушай, ты с кем-нибудь бы ходила. А то страшно мне за тебя. Со мной, давай, ходи, хочешь, я тебя любить буду.

А она отвечает, глядя так хитро и смешливо: