Книга Улица - Исроэл Рабон

Долли снова лег, прикрылся одеялом и огляделся. Он узнал меня и, пожимая протянутую мной руку, спросил:

— Как вы сюда попали?

Я рассказал ему, что Язон взял меня в фургон.

Я провел в фургоне еще полчаса. На прощание я расцеловался с Язоном.

— Может, где-нибудь еще и увидимся? — посмотрел мне в глаза Язон.

— Да! Где раз, там и два! — сказал Долли. — Обязательно встретимся.

Я выпрыгнул из фургона. Две женщины окинули мою полувоенную одежду удивленными, неопределенно-любопытствующими взглядами. Атлеты были заняты игрой и даже не посмотрели в мою сторону.

26

Несколько дней спустя директор кинотеатра холодно и сухо сказал мне:

— Так как число посетителей кинотеатра «Венус» от ваших речей не возросло, я не могу позволить себе лишних расходов.

Я понял, что он имеет в виду.

— Мне еще что-то причитается?

— Восемьсот марок.

Он отдал мне деньги, и я ушел.

Было часов шесть вечера. Город покрыл белый иней. Снег не шел.

Куда идти?

Сумерки, скользя, ступали босыми ногами по тротуарам и мостовым. Я вышел на главную улицу. Два длинных ряда гуляющих тянулись по обеим ее сторонам. В воздухе носились смех, шум и обрывки слов. Пролетки и трамваи рассекали вечер, дремлющий на матовых от инея камнях мостовой. Электрические и телефонные провода дрожали, будто эти живые кровеносные сосуды города ощущали холод.

Мне некуда было идти, и я пошел к зданию цирка. Окна его не горели. Цирк был закрыт. Кто-то сорвал афиши, и только две огромные ноги негра Бамбулы, оставшиеся от цветной литографированной афиши, продолжали висеть на стене.

Я двинулся прочь от цирка, мне было все равно куда идти, и я пошел без цели, без пути; я смешался с толпой и затерялся в человеческом потоке. Издали электрические фонари мерцали, как лучистые глаза. Я все шел. Мне стало холодно. Мороз без труда проникал сквозь мою легкую одежду. Я отправился к светловолосому еврею, у которого ночевал в последний раз.

Луна смотрела на землю сквозь серебристый обруч, как в колодец. Мороз стал полегче, поласковей, и ночь мягко и тихо поплыла по воздуху.

Светловолосый еврей стоял у стены и что-то подсчитывал на ней мелом, выводя какие-то длинные ряды цифр и подчеркивая их. Каждой цифре, каждому значку он давал имя.

— Семьдесят — Шломович! Шестьдесят шесть — Фукс! Два двадцать пять — реб Лейзер… — подписывал он каждую цифру.

Руки у него были длинные, очень длинные, ладони широкие, плечи узкие, ноги короткие. Он выглядел так, будто все остальное тело висело у него на руках.

Он увлеченно продолжал писать. Увидев меня, он на мгновение обернулся и продолжал писать. Я купил в буфете в соседней комнате несколько булочек. Девочка с подслеповатыми, мутными глазами и болезненным румянцем на щеках поднесла монету к глазам и дала сдачу Я прошел в ту комнату, в которой была ночлежка, и улегся, положив руку под голову. Тут было темно. Светлая ночь заглядывала в стекла. Я подумал, что поступил глупо, не переговорив с Язоном о том, чтобы меня взяли на работу в цирк. Может быть, меня бы и взяли. Язон с Долли поговорили бы с антрепренером. Может, из этого что-то и вышло бы?

Что будет завтра и послезавтра? Денег у меня, может быть, дня на два. Мне не на что купить чаю. Оставшихся денег хватит только на хлеб. На вокзале можно бесплатно взять кипяток. Буду брать с собой бутылку и есть на вокзале.

Дверь отворилась, и вошел хозяин. Он взял что-то с подоконника и ушел прочь. Дверь осталась открытой; из соседней комнаты проникал свет и освещал стены. Я принялся считать цветочки, нарисованные на потолке. Там было нарисовано двести десять цветочков. Потом я стал считать полоски на стене. Потом закрыл глаза и стал задремывать. Когда я открыл глаза, часы пробили восемь.

Я снова вышел на улицу, купил булочек, вернулся в ночлежку и попросил у девочки из буфета бутылку. Получив бутылку, я пошел на вокзал, набрал из крана кипятка в бутылку и поел хлеба, запивая его кипятком. Потом я опять пошел в город и до одиннадцати слонялся по улицам. Когда я вернулся на квартиру, хозяин сказал мне, что все койки заняты и спать мне негде. Я покинул ночлежку и опять ушел в город. Мороз крепчал, мне становилось холодно. Я опять пошел на вокзал, набрал в бутылку горячей воды и согрел руки. Полчаса просидел на вокзале и ушел. Повалил густой снег — я был весь им покрыт. Так я прослонялся по городу до рассвета. Я посинел от холода и был совершенно измучен. Я сел на ступеньки лесенки у какого-то дома и попробовал заснуть. Но холод не давал мне сомкнуть глаз, а ветер срывал одежду с тела. Я попробовал старое средство: разговаривать с самим собой. С открытыми глазами я стал разговаривать сам с собой, задавать себе вопросы и отвечать на них. Я говорил резко, уязвляя сам себя, не жалея горьких слов там, где речь заходила обо мне самом. В конце концов я почувствовал боль от того, что сам себя браню, вскочил и пошел быстрым шагом, чтобы согреться. Всю ночь шел снег, вся улица была покрыта высокими сугробами сверкающего, нетронутого снега. Рассветные сумерки ползли по сугробам, и окна домов были погружены в сон. Сонные, невыспавшиеся рабочие с термосами кофе под мышкой шли на фабрики. Извозчики спали на козлах, лошади моргали от снега большими, влажными, грустными глазами. На углу мне встретились две уличные женщины, выставляющие напоказ бледные лица и подбитые глаза. Они разговаривали, кричали друг на друга, размахивали руками. Извозчик, проснувшись от их крика, весело заворчал, сделал снежок и метнул его в одну из женщин:

— Эх, пропащие!

Обе женщины повернулись к нему и принялись, не сходя с места, его бранить, размахивая руками, выкрикивая злые и замысловатые проклятия одно за другим, как собаки, которые боятся укусить, но, не сходя с места, не прекращают лаять.

Извозчик рассмеялся их проклятиям, которые текли в холодный, металлический воздух из больших, просторных, широко открытых ртов. Худощавый мужчина средних лет стал гасить газовые фонари; он здоровался с извозчиками как с добрыми знакомыми.

Среди рабочих я узнал нескольких, которые часто бывали в кинотеатре «Венус». Я остановил одного из них, низенького поляка с белым, одутловатым, нездоровым лицом и седыми усами.

— У вас стачка уже закончилась? — спросил я его.

— Да, мы работаем уже четыре дня.

— Ну, и добились чего-нибудь?

— Десять процентов. Могли получить больше. Сил не было дальше бастовать.

Он говорил хрипло и тяжело. Его грудь была полна сна и усталости от долгих лет, проведенных на фабрике.

Я пошел дальше. Среди рабочих я увидел человека, у которого ночевал, когда работал в кинотеатре «Венус». Я остановил его, спросил, как дела. Он радостно отозвался на мое «доброе утро» и тоже рассказал мне, что они получили десять процентов прибавки. Это был высокий, веселый мужчина лет тридцати пяти, с длинными крепкими руками, с широким, грубоватым, мужественным лицом, с пушистыми усами и маленькими живыми глазками. Ко мне у него была большая претензия из-за того, что я перестал «говорить» в кино. Я рассказал ему, что меня уволили. Он удивился и недоверчиво покачал головой.