Книга Мао II - Дон Делилло

Она видела фотографии пропавших детей на продуктовых и молочных пакетах, на плакатах, наклеенных на стены домов, — но то и дело слышала о женщинах, которые отдают младенцев чужим людям, бросают новорожденных на помойках. Она набрела на тот парк — увидела его из такси. Видела нормативную жизнь планеты: бизнесменов, снующих по улицам в тени стеклянных небоскребов; жизнь, где сиди себе в автобусе — и тот, подчиняясь логике, обязательно довезет тебя куда надо; безучастную гладь, безмятежное скольжение по течению. Видела тела спящих в туннелях и под эстакадами, головы закутаны, грязные ноги обложены тугими свертками.

"Сони", "Мита", "Кирин", "Магно", "Мидори".

Увидев этих немытых людей, толкающих магазинные тележки с какими-то таинственными узлами, она подумала: они, словно паломники по святым местам, вечно идут куда-то, а сами думают, наверное, в основном о том, как бы продержаться ближайшие десять минут; наконец-то они усвоили, что самое главное, и ну его, этот Иерусалим.

У нее появилась новая привычка — воображать, как люди падают на улице. Вот идет беспечный прохожий — и вдруг голова у него разбита в кровь или еще что-то, и он обалдело встает. Или, приметив человека, ступающего на мостовую, мысленно видела несущийся прямо на него автомобиль — и вот человек уже валяется на асфальте весь в крови.

Итак, она набрела на тот парк. Наткнувшись на такое, цепенеешь. Палаточный городок. Хижины и сарайчики, как бы их назвать, на языке вертится, ну же… ага, хибарки; лабиринты из обитаемых коробок и контейнеров, накрытых сверху синим полиэтиленом. То ли лагерь беженцев, то ли самая запущенная окраина какого-то пыльного поселка. На подмостках летней эстрады — постели, недвижное нагромождение одеял внезапно подергивается, вскидывается — это человек, встав на колени, кашляет кровью. Карен шла на негнущихся ногах, вприпрыжку, будто сама подшучивая над своим робким любопытством или скрывая благоговейный трепет. Из горла человека выползали кровяные нити. На скамейках — коконы с телами внутри, на ограде бассейна-"лягушатника" сушатся одеяла. И весь этот самострой, задрапированные синей пленкой жилые коробки, угольные печки, зеркала, чтобы бриться, дым костров, разведенных в бочках из-под мазута. Обособленный, но громко заявляющий о себе мир, калейдоскоп картинок — трехмерных, испускающих запахи, говорящих вслух на своем особенном наречии; всюду звучит какой-то разноязыкий английский, раскрошенный и разваренный, расплескавшийся по жадным ложкам и черпакам. Люди на разных стадиях оборванности, некоторые еще неплохо экипированы по сравнению с остальными; пожитки, упакованные в ящики, сложенные в тележки. Она увидела мужчину, сидевшего в колченогом кресле перед своей коробкой, — он походил на типичного домовладельца с тенистой улочки, только недорисованного. На контур, предваряющий работу над картиной. Он разговаривал сам с собой совершенно нормальным тоном, человек довольно образованный, в прошлом, как интуитивно угадала Карен, у него был достаток, были друзья и родственники. Он вел сам с собой умный разговор, вполне содержательный, а заметив, что рядом стоит Карен, запросто переадресовал свои замечания ей, словно они беседовали с самого начала. Глядя на эстраду с другой точки, издали, она различала все новые беспомощно ворочающиеся тела, слышался кашель, и Карен осознала, что все подмостки, от рампы до раковинообразной задней стены, устланы одеялами, и повсюду мучительное пробуждение, медленно разбегается стонущая рябь, а некоторые упорно не шевелятся, лежат совершенно неподвижно, живые барельефы, у них есть лица и имена, в груди у них бьются сердца.

Карен, в благоговейном трепете, невольно замедлила шаг. Съездила домой покормить кошку и тут же вернулась — взяла такси, сказала ямайцу: "Томпкинс-сквер". Примерно десять акров, всюду расхаживают голуби, но не взлетают; даже когда она попыталась вспугнуть нескольких птиц, те лишь засеменили прочь, даже не взмахнув крыльями. Люди держатся кучками и большими группами, вечереет. Кто-то жарит мясо на вертеле, а неподалеку-драка, мужчина и женщина толкают старика, швыряют друг к другу и подхватывают под мышки, тот, шлепнув их по рукам, зашатался, нелепо приплясывая, а потом растянулся на земле. Сценка тут же растворилась в массовке. Всё тут ненадолго, всё постоянно блекнет, ускользает. Мимо проехал полицейский фургон — ну прямо как на карикатуре, изображающей Бомбей.

Ночь застигла ее за беседой с высоким подростком в майке, на которой были нарисованы бутылки кока-колы, несколько рядов бутылок[21]. Он торговал марихуаной на краю парка, воркуя: "Травка, травка, травка, травка". Клич начинался на высоких нотах и постепенно стихал, заканчиваясь истомным кошачьим мурлыканьем. Проходившие мимо окликали его: "Омар". Лицо у него было длинное, лоб скошенный, подбородок маленький, а мелкие кудряшки на голове — такие короткие и такие четко очерченные, что по контрастности и четкости прорисовки напоминали географическую карту. Упавший старик пока так и не встал, но пытался что-то достать из заднего кармана брюк. К нему подошел седоголовый белый в рваном пальто, бейсболке и высоких кроссовках, завязал разговор.

Омар сказал:

— Иногда бывает — фэцэдэшные дурят. Тогда приезжает полиция с электрошоками, слепит прожекторами.

— Столько техники?

— У них есть такая дубинка, хлещет будь здоров, пятьдесят тысяч вольт. Но ты подивишься — иногда она клиента не валит, только чуть осаживает. Его опять — а он встает. Вот тебе адреналин.

— Что такое "фэцэдэшный"?

— Моторно-расстроенный чел. Фэцэдэ[22]курить — верное средство заделаться таким. Вот тебе сразу адреналин и температура. Улет не только по названию, они взаправду летают.

На эстраде все еще просыпались, укладывались спать, сидели, глядя в пространство, застегивали на молнию спальные мешки, курили сигареты; слышался несмолкающий, накатывающийся волнами монотонный рокот, утверждения и дежурные ответы, напомнившие Карен молитвы, ритуал обрубленных слов, вскриков во сне, взрывов ярости, тихого лепета. На один голос отзывается другой, дыхание срывается на хрип — и немедленно следует брань. Провисший тент из синего полиэтилена, залатанный обрывками американского флага. Мужчина и женщина сидят под пляжным зонтиком. Кто-то чистит апельсин. Кто - то, голый по пояс, спит ничком на скамейке, цвет волос, плечи и спина — точь-в-точь как у Билла.

В уши ей вонзался клич Омара: "Кому коробок, коробок, коробок, коробочек".

Какой-то человек выполз из своей хибарки, поднялся, шатаясь, на ноги, заковылял за ней, клянча милостыню, докучая, язык у него озлобленно заплетался, и Карен впервые со своего появления здесь обнаружила: они ее тоже видят, даже сквозь пелену отчаяния, висящую над парком. Это не муниципальный парк, а какое-то особое место, где всё — не на жизнь, а на смерть, где непременно выяснится, чего ты стоишь на самом деле. Она обнаружила: ее видят. Это был шок. Она дала попрошайке доллар — купюра была жадно схвачена, внимательно рассмотрена, удостоена презрительного взгляда. Нищий что-то сам себе забормотал, растворившись в сумраке.