Книга Абу Нувас - Бетси Шидфар

Хасан относился к этим пословицам с меньшим восторгом, они казались ему слишком простыми и грубыми. Ему хотелось скорее отправиться в путь, но Муфаддаль не спешил. Наконец, решив, что здесь больше нечего записывать, он объявил:

— Бог даст, завтра мы поедем дальше на север, пока не доберемся до Ирака, а там сразу же отправимся в Багдад или в одно из поместий Махди, где он сейчас находится: я уже посетил кочевья почти всех племен, у которых хотел побывать.

— А как ты находишь эти пословицы в своих записях? — спросил Хасан, пораженный быстротой, с которой Муфаддаль разыскивал нужное ему изречение.

— Я заношу их в порядке букв, к тому же помню почти все, знаю, в каком они свитке или в какой тетради, и на каком месте. Если хочешь, проверь.

Хасан взял наугад одну из тетрадей. Раскрыл ее, прочел:

— «Глупее страуса, так как он прячет голову, оставляя на виду тело».

— Дальше, — подхватил Муфаддаль — идет: «Глупее, чем жующий воду». Здесь кончаются пословицы о глупцах и невеждах. После этого идет: «Не будь слишком сладким, не то тебя съедят, и не будь горьким — выплюнут». Потом идет глава о возмездии и вознаграждении. Она начинается пословицей: «Он вознаградил его, как царь Нуман Синиммара» — а объясняется она вот как: царь Нуман решил построить себе дворец вблизи нынешней Куфы. Он пригласил румийского мастера-строителя, а когда тот через десять лет окончил сооружение дворца, которому дали имя Хаварнак, царь Нуман, взойдя вместе с Синиммаром на самую высокую башню, обманом сбросил его вниз, чтобы мастер больше никому не смог построить подобного дворца. А потом идет…

— Довольно, довольно, — со смехом прервал его Хасан, — поистине, твои знания «в голове, а не в строках», как говорит одна из твоих любимых пословиц. Я вижу, ты знаешь наизусть все твои тетради и свитки. А теперь их надо покрепче связать, чтобы, не дай Бог, ни одна из крупиц этой мудрости не свалилась на землю и не стала добычей степных мышей.

— Да, ты прав, — ответил Муфаддаль и начал укладывать в сумку свои записи.

И вот они наконец в пути. Конь Хасана, подаренный Фадлом, легко несет нетяжелого всадника, а старый и кроткий верблюд Муфаддаля с мудрыми глазами и отвисшей губой идет спокойно, как бы сознавая, какой драгоценный груз несет на своей облезлой спине, и чем-то похож на своего хозяина.

Бедные становища кочевых племен, оазисы с темно-зеленой, почти черной в ярком свете солнца, растительностью и ослепительно-белыми кубиками домов-крепостей, степь, то желтоватая от проглядывающих сквозь редкую траву песков, то пестрящая кровавыми пятнами анемонов. Полосатая йеменская ткань шатров, принадлежащих шейхам племен, в которых они изредка останавливаются, рваные циновки и войлок в палатках бедняков, скудная дорожная еда.

Трудно найти спутника лучше Муфаддаля. Он скромен и молчалив, довольствуется немногим и всегда уступает лучшую долю Хасану, не обижается на его насмешки и снисходительно улыбается в ответ на его жалобы. Его интересуют только его свитки, и, несмотря на свою рассеянность — иногда, увлекшись работой, Муфаддаль забывал даже поесть, — он ни разу не запамятовал, куда положил свою сумку с записями.

Плохо другое — новый друг Хасана неукоснительно соблюдает все правила и предписания ислама. Утром, когда сон слаще всего, он будит спутника: «Вставай, настало время утренней молитвы!» Хасан ворчал и пытался отшутиться, рассказывал Муфаддалю о бедуине, считавшем, что сон лучше молитвы, так как он испытал и то, и другое и может доказать свои слова, или поворачивался на другой бок, делая вид, что спит, но от Муфаддаля не так-то легко отделаться, и кончалось обычно тем, что Хасану приходилось вставать на молитву. Днем было легче, а вечером даже приятно, но вот ранним утром… Однако, Хасан не решался протестовать более решительно, помня о том, что Муфаддаль должен представить его Махди.

День за днем все ближе они к северу. Здесь им уже встречаются не кочевья, а поселения оседлых жителей-земледельцев, возделывавших пшеницу и виноград. Хасану становится легче дышать. Ему уже порядком надоела и бедуинская скудная жизнь, и скитания с Муфаддалем по выжженным степям.

Однажды вечером они остановились на постоялом дворе в небольшом селении. Глинобитный дом окружен невысокой глиняной стеной, за ней — резные листья виноградника и в одном из углов двора — виноградная беседка. Хитроглазый чернобородый хозяин, окинув взглядом коня Хасана и верблюда Муфаддаля, поклонился им со слегка насмешливой почтительностью. Ученый, наспех перекусив, взялся за свои свитки, которые с великим бережением вынул из сумки, а Хасан вышел во двор.

Солнце зашло и стало прохладнее. Воздух полон терпким запахом виноградных листьев и пыли. В беседке было шумно. Кто-то хриплым надорванным голосом пел. Хасан прислушался. Так и есть, это его стихи: «Не брани меня за вино», но незнакомый напев, скорее всего, сложенный тут же. Стараясь, чтобы его не заметили, Хасан подошел и заглянул внутрь. На низенькой скамеечке, которая шла вокруг беседки, сидело несколько молодцов в узких кафтанах, головы их были покрыты платками. В одном из них, сидевшем спиной, Хасану почудилось что-то знакомое, и он, не удержавшись, подвинулся поближе.

— Эй ты, асталь, что тебе надо здесь? — проворчал один из молодцов.

Певец, поместившийся напротив входа, замолчал, а сидевший спиной резко повернулся и, вдруг вскочив, втащил Хасана в беседку. Он даже не успел испугаться — сразу узнал Исмаила Однорукого. Казалось, его давний приятель стал еще смуглее; белые зубы сверкали, как у степного волка, которого Хасан встретил однажды неподалеку от шатра, а лицо пересекал свежий шрам, стянувший кожу. Исмаил хлопнул Хасана по плечу:

— Нет, молодцы, это не асталь, это молодец из наших басрийских, и что за молодец! Ведь он сложил ту песню, что пел Зейд Кривой своим непотребным голосом, Зейд, не знающий ни отца, ни матери! Садись с нами и выпей вина, хотя оно не хранилось со времени потопа, как говорится в твоих стихах.

Хасан сел на скамейку рядом с Исмаилом, остальные потеснились, давая ему место, Зейд, нисколько не обижаясь на Исмаила, спросил:

— Это ты приехал с той сушеной саранчой на облезлом одре?

Хасан не сразу понял, что тот имеет в виду Муфаддаля, а потом, представив себе своего спутника, подумал, что тот действительно похож на сушеную саранчу, и со смехом ответил:

— Это саранча из стаи повелителя правоверных, но увы, молодцы, в его сумках только раскрошившиеся финики и исписанные свитки.

— Свитки? — недоуменно протянул Зейд. — А зачем они ему?

— Записывает пословицы и мудрые изречения арабов.

Молодцы расхохотались:

— Пусть запишет наши мудрые изречения, например: «Копай, копай, пока не докопаешься» или «Не учи караси язвам, а кагани — падучей» или «А если ударят тебя ножом, прими подарок от храброго молодца!»

Хасан, посмеявшись вместе с ними, спросил: «А что такое „асталь“, „караси“ и „кагани“»?

— Асталь — поддельный слепец, который мажет веки жиром и глиной, и они у него слипаются. Зейд назвал тебя так, не зная кто ты, потому что их все презирают — подобным делом занимаются только трусы, не знающие и не умеющие ничего другого. Караси у нас делают язвы с помощью извести и краски, а кагани умеют бросаться на землю в корчах. Это все слова нашего языка, непонятного прочим. А мы здесь честные молодцы, и действуем только ножом.