Книга Счастливая девочка - Нина Шнирман

Мы говорим Бабушке: «Спасибо», она, как всегда, отвечает: «На здоровье», Анночка с Элкой идут в нашу комнату, Бабушка — на кухню, а я остаюсь в комнате.

Ну вот, наконец мы с Мамочкой остались вдвоём, я уже несколько дней хочу спросить, но не получается.

— Что, Нинуша? — спрашивает Мамочка.

— Я уже два дня хочу у тебя спросить, — я говорю осторожно и тихо, — но всё время много народа.

— Это тайна? — спрашивает Мамочка.

— Не совсем, — говорю я, потому что сама не знаю, как это назвать. — Раньше, до войны, это была моя тайна, а сейчас это и тайна и не тайна, — объясняю.

— Понятно, — кивает головой Мамочка, — спрашивай!

— Ты когда будешь на рояле играть? — Я беру её за руку и смотрю ей прямо в глаза.

Она вздрагивает, я тоже вздрагиваю, у неё сходятся брови, как будто ей больно, а у меня по спине мурашки бегут — неужели она больше не будет играть на рояле?! У неё брови расходятся на место, она гладит меня по руке и говорит:

— Скоро, а что ты хочешь услышать? Мне это очень сложно объяснить, и я говорю:

— Я всё хочу слушать, но больше всего я люблю одну вещь!

— Как она называется? Вальс… Шопена? — спрашивает Мамочка.

— Нет, — говорю, — не вальс.

— Спой! — просит Мамочка.

— Её нельзя спеть — очень трудная, её никто не сможет спеть! — Я говорю очень уверенно, потому что это так и есть.

— Тогда расскажи, — предлагает Мамочка, — расскажи, что там происходит, ну, как ты представляешь…

— Хорошо, — говорю, — расскажу. Вот… Он страдает…

— А ты считаешь, что это Он, а не Она? — спрашивает Мамочка очень серьёзно.

— Он! — говорю. — Вот Он страдает, бегает, мечется, куда-то взлетает, потом опять бегает, страдает, взлетает… Он долго мучается, а потом ему вдруг стало хорошо, он садится на скамейку, улыбается, ему так хорошо! А потом ему опять плохо, он опять бежит куда-то и взлетает, и опять бежит и…

— Это «Экспромт-фантазия», — говорит Мамочка. — Шопен. Это твоя любимая вещь?

— Да, это моя любимая вещь!

— Я обязательно буду её играть, но… не скоро, — говорит Мамочка задумчиво.

— Почему? — расстраиваюсь я.

— Это очень техничная вещь, очень, — объясняет Мамочка. — Ты ведь понимаешь, что такое техника?

— Понимаю! — говорю я с гордостью.

— Я не садилась за рояль два года, ты даже не представляешь себе, как это много! — И она очень грустно качает головой, потом улыбается и говорит: — Я начну играть каждый день и месяца через три, может, и смогу сыграть — подождешь?

— Подожду! — кричу я от радости. Мамочка обнимает меня и говорит тихо:

— Я не думала, что ты помнишь!

Учительница

Мартышка, ты запоминаешь дорогу? — Папа провожает меня в школу, держит за одну руку, а во второй руке у меня портфель.

— Здесь так близко — совсем нечего запоминать! — говорю я и удивляюсь, ведь Папа очень умный!

— Когда с кем-то идёшь куда-то первый раз и разговариваешь, — объясняет Папа, — можно ничего не запомнить и потом заблудиться! А ты будешь в школу ходить одна.

— Очень хорошо! — радуюсь я. — Мне иногда очень нравится ходить одной, — говорю, — я уже большая!

— Раз ты уже большая, — смеётся Папа, — тогда быстро, но чётко расскажи мне: вот ты должна идти в школу, вышла из подъезда, а теперь рассказывай, куда идёшь, как улицу переходишь, куда сначала смотришь, куда потом, по какой стороне идёшь.

— Папа, — дразню я его, — это не улица, а переулок. — И потом всё быстро рассказываю.

— Неплохо, — говорит Папа, а если Папа говорит «неплохо», это значит «очень хорошо».

Мы уже пришли к школе. Я смотрю на Папу, и мне кажется, что он волнуется. Я раньше, когда была маленькая, почти его не замечала и забывала о нем. А в Свердловске после одного его приезда я стала без него иногда скучать, а потом стала его любить, почти как Мамочку и Бабушку! И сейчас мне хочется его поцеловать, но он очень высоко и не наклоняется. Тогда я глажу его по пиджаку, а он гладит меня по голове и говорит: «Беги, Мартышка!»

Я бегу к школе и у дверей оборачиваюсь, я знаю — он стоит и ждет, чтобы я обернулась. Я машу ему рукой, он тоже машет мне, и я вхожу в школу.

В школе уже очень много народа, все немножко толкаются и собираются около «своих» учительниц. Какая-то скрипучая женщина громко объявляет: первый «А» сюда, первый «Б» сюда — и дальше, и дальше. Я сразу поняла, куда мне идти и как зовут мою учительницу. Пошла, там стоит не очень много девочек, я подошла к учительнице и сказала: «Здравствуйте! Вы Мария Григорьевна?» Она внимательно на меня посмотрела и сказала: «Здравствуй! Я Мария Григорьевна! А как твоя фамилия?» — «Шнирман, — говорю, — но зовут меня Нина». Она немножко улыбнулась, очень немножко, у неё только уголки губ немножко приподнялись. Около неё уже собралось много девочек, она посмотрела на нас всех и сказала негромко, но очень понятно: «Дети, сейчас мы пойдём в свой класс — вы будете заниматься там весь учебный год. Пока сядьте на любое место, а когда я с вами познакомлюсь, я посажу вас так, как надо!»

Мы вместе с ней подошли к классу, она открыла дверь в класс, встала рядом с дверью, и тут случилась очень странная вещь: все девочки стали толкаться, очень, вижу, сильно толкаются, все хотят сразу, первые, пройти в дверь, а дверь-то узкая, там сразу больше двух не пройти. Я отошла — очень не люблю «толкаться». А Мария Григорьевна немножко посмотрела на всю эту глупость и говорит: «Проходите по двое!»

Когда все протолкнулись, я быстро вошла в класс, за мной Мария Григорьевна. Смотрю, где сесть, — только два свободных места на последних партах. Я иду, сажусь рядом с девочкой, говорю ей: «Здравствуй!» Она молчит и голову ко мне не поворачивает. Я думаю: может, я тихо сказала? Ладно, потом познакомимся!

Мария Григорьевна открывает журнал, называет фамилию — девочка встаёт, Мария Григорьевна что-то у себя записывает. Я последняя.

Я стою, она смотрит на меня и говорит мне: «Иди, садись за вторую парту в средний ряд, а ты, — она называет какую-то фамилию, — садись на последнюю. — И объясняет: — Ты большая, высокая девочка и будешь всем заслонять доску!»

И Мария Григорьевна пересаживает ещё несколько девочек и начинает рассказывать, для чего мы пошли в школу и что мы тут будем делать! Я слушаю, слушаю, потом мне немножко скучно, и я начинаю разглядывать Марию Григорьевну. Мне она нравится. Она пожилая, почти как Бабушка, у неё круглое, серьёзное лицо, и ещё кажется, что она немножко устала. И на ней очки, мне очень нравятся очки, потому что их Мамочка носит! Но у Мамочки очки на двух палочках, а у Марии Григорьевны за одно ухо идёт палочка, а за другое — верёвочка. Я думаю, она добрая! Серьёзная, но добрая!