Книга Зяблики в латах - Георгий Венус

— Капитан, нашейте пятую!

Дымок над крышами бежал ровными голубыми полосами. На голубые полосы ложилось лиловое небо. Небо тяжелело. Со стропил недостроенной церкви сползало солнце.

Мы шли с учения.

— Гляньте, господин поручик! — повернулся ко мне рядовой Зотов. — Никак пополнение!..

— Пополнение? — Поручик Кумачев поднял бинокль. — А и правда!.. А ну, ребята: по хатам — ура!

— Ура!

Размахивая винтовками, солдаты бросились по халупам.

Взвод пополнения стоял и возле нашего двора. Когда я вошел во двор, из хаты, уже без винтовки, вышел подпоручик Басов. Выйдя на дорогу, он ускорил шаг и пошел по направлению к колонии Мальц. По дороге перед ним бежала длинная тень, точно вдоль реки быстрая, острогрудая лодка.

— Здорово, молодцы! — крикнул за мной поручик Кумачев.

Прибывший взвод ответил умело.

Это были старые николаевские солдаты, посланные царским правительством во Францию и теперь отправленные французами назад «на родину».

Унтер-офицер Горохов и ефрейтор Телицын собрали возле себя чуть ли не всю роту.

— К примеру, у них, скажем, Марсель есть. Город такой, мон плезир, одним словом… — рассказывал Горохов. — А я в нем все одно как в деревне своей, прямо-таки по обыкновению расхаживал… И вот, ребята, подходит ко мне ввечор одна мамзель французская. А в чем душа у ей держится — и неизвестно, если говорить по откровенности. Уж больно мне все в ней слабосильным показалось… Мамзель, говорю, пардон, но не с такими мне хаживать!..

— …от милитаризма! — солидно докладывал другой группе ефрейтор Телицын. — И еще, земляки, вандализм у германцев сильно был развит. И все, значит, супротив Франции. Э-эх, да ничего вы и не видели!..

— …Да ну-у-у?.. — спрашивал поодаль рядового Осова, взятого в плен под Хорлами красноармейца, высокий солдат в короткой французской шинели. — И действительно поотбирали?

— Правда, говорю!.. — Солдат в короткой шинели наклонился над самым лицом Осова.

— …И мы, брат, заявляли!.. Нас, заявили мы, большевицкой властью не стращайте!.. Мы сами, как вам, граждане, может быть, и известно…

Осов быстро ткнул его в бок. Оба замолчали.

Я вошел в хату.

Вечерний свет едва пробивался сквозь маленькие узкие окна. На лавке под окном сидел слепой Антон, брат нашего хозяина. Его изрытое германской шрапнелью лицо было поднято вверх. Над впадинами глаз свисали желто-лиловые мягкие бугры мяса, чуть-чуть прикрытые кожей. Носа у Антона также не было. Одни ноздри.

— Кто?

— Свой, — ответил я.

— Слепому теперь все свои стали… А чего раньше-то думали?

Я поставил винтовку в угол и молча подошел к открытым дверям.

По дороге шли солдаты 5-й роты. Среди них «ефрейтор» Подольская, молодая, толстая доброволица, с кривыми ляжками над коленями, обтянутыми синими галифе-диагональ.

— Здравствуйте! — еще издали кричала она гнусавым, как у сифилитика, голосом. — Здравствуйте, господа французы — цвет наш и сливки!

Вечером, когда мы лежали на траве за хатой и, пуская тучами дым, курили едкий крымский табак, к нам подошел поручик Злобин.

— …Ноги у ней воняют, под мышками болото, — рассказывал он, подсев к нам на траву, — вся вдоль и поперек истыкана, а вот, извольте видеть, ласк требует!.. Я ей говорю: Подольская, плыви на легком катере, да к матери к такой-то, а она, да сквозь зуб вырванный, да с этаким свистом, знаете, сладким: «Золотой мой! Единственный! Губ твоих хочу!..» Ах ты стерва! Злобин сплюнул. — Губ хочет!.. Вот, господа, сойдись раз с бабой, липнет потом, как жидкий навоз на подметку…

Мы молчали.

Протянув руки, от сарая в хату прошел слепой Антон. По степи, за косым забором бежали голубые тени. Доплывал Далекий звон колокольчиков и бубенцов.

По дороге из колонии Мальц возвращался подпоручик Басов. Подпоручик Басов пел:

Во су-бо-о-ту… в день не-на-а-стный…

Был воскресный день. Занятия не производились. На белых каменных заборах колонии Мальц золотыми пятнами играло обеденное солнце.

— Ишь, черти, — просверлили! Метров до двухсот будет! — сказал подпоручик Морозов, подойдя к колодцу посреди улицы и склонившись над срубом.

За колодцем, ведя за руку девочку лет пяти, шла старушка.

— Mahlzeit, Mutter![5]— крикнул я ей.

Услыхав немецкую речь, старушка ласково закивала.

Вскоре мы сидели у ней в хате и пили молоко.

— …Но ведь Он любит нас, и Он простит мне. Я не могу, сынок, не жаловаться, — говорила мне на каком-то мало понятном, швабском наречии колонистка. — И не на Него в небе жалуюсь я, сынок мой, а на детей его, позабывших слово святое, а потому, сынок, и наказанных. Смотри, — и всё по Писанию исполнилось… И брат против брата пошел, и мор, и голод… Грех один, и ответ один держим, сын мой. Вот и мы… ведь все наши свиньи, и телка наша… (Это когда черкесы с аулов спустились)… и телка подохла… С Кавказа ведь далеко!.. А как дошли мы до Крыма, и как приняли нас… Да ты меня, сынок, слушаешь?

— Слушаю, бабушка…

А сидящий против нас подпоручик Морозов подбрасывал на коленях девочку и, забавно тряся бородою, лаял, как дворовый ленивый пес.

Дергая его за бороду, девочка смеялась.

Когда к вечеру мы возвращались домой, Морозов на краю колонии вдруг остановился.

— Смотри! Вот он, старик-то наш… Вот где он пропадает!..

На чисто выметенном дворе небольшого домика подпоручик Басов колол дрова. Гимнастерку он скинул. Фуражки на нем также не было. Над головой то и дело взлетал топор.

На пороге домика сидел бритый старик-немец. Немец курил трубку. Какая-то женщина погоняла хворостинкой тощих гусей.

— Не будем нарушать идиллии!.. И мы пошли дальше.

В степи около Мальца за пасущимися конями колонистов гнались донцы. Четыре лошади были уже пойманы. Их держал коновод. Верхом на крутоногом белом коне на дороге стоял казацкий полковник.

— Скоро наступать будем! — сказал мне подпоручик Морозов. — Донцов на коней сажают!.. Идем.

— Фельдшер Дышло у вас? — как-то вечером вбежал к нам во двор поручик Злобин. — Черт возьми… Фельдшер Дышло!.. Фельдшер…

Через минуту, размахивая тяжелой медицинской сумкой, фельдшер Дышло уже бежал через поле.

Мы вскочили и побежали за ним.

…Ефрейтор Подольская стояла на четвереньках посреди офицерской халупы пятой роты. Она колотила по полу ногами и дико кричала, брызжа на руки слюною. Груди под ее гимнастеркой колыхались. Гимнастерка была также в слюне.