Книга За ценой не постоим! - Иван Кошкин

Он не видел, откуда появился второй танк. Первый снаряд ударил в левый борт, дизель захлебнулся и замолчал, превратив стремительную «тридцатьчетверку» в двадцать шесть тонн неподвижного металла. Старший лейтенант лихорадочно вертел механизм горизонтальной наводки, когда вторая болванка ударила под погон, заклинив башню. Из-за броневой перегородки, отделявшей моторное отделение, просачивался черный дым — танк горел. Это был конец, Воробьев, скрипя зубами, приказал покинуть машину. Радист доложил, что водитель ранен, и старший лейтенант приказал наводчику помочь вытащить товарища через нижний люк. Подождав, пока тот спустится вниз, комбат вынул из гнезда спаренный пулемет и, напрягая все силы, откинул тяжелую крышку башенного люка. Они были совсем рядом — фигуры в серых шинелях. Воробьев положил ДТ на край башни и ударил по немцам, заставляя их залечь, давая время своим людям выбраться из разгорающейся «тридцатьчетверки». Он расстрелял полдиска, прежде чем был убит пулеметной очередью откуда-то сбоку, и не видел, как танки его группы расправились с немцем, подбившим его машину.

Оставшись без командира, «тридцатьчетверки» отступили на окраину поселка, где застряла отставшая от танков пехота. Вскоре Катуков дал приказ отходить, и машины поползли обратно, вынося на броне одиннадцать раненых. Атака стоила батальону НКВД и бригаде семи человек убитыми, еще восемнадцать пропали без вести. Вклинение немцев ликвидировать не удалось, и к вечеру 1077-й стрелковый полк панфиловской дивизии, сосед Катукова, оказался в окружении.

* * *

Взвод старшего лейтенанта Петрова с утра встал в засаду на опушке рощи западнее деревни Горюны. Еще в Кубинке бригада перешла на зимний камуфляж — экипажи мешали толченый мел с клеем и перекрашивали танки в белый цвет. В этой работе, как, впрочем, и во всякой другой, проявлялся характер командиров. Одним оказалось довольно грубых мазков по броне, так, что БО4[16]предательски выступал из-под неряшливых разводов, и уже нельзя было угадать: какого же цвета должна быть машина. Другие старательно покрывали броню краской в несколько слоев — и танки сияли, словно куски рафинада. В роте Бурды была своя схема: кто-то подметил, что ярко-белый танк будет светить сквозь деревья даже в самом заснеженном лесу. После короткого обсуждения командиры решили несколько разнообразить камуфляж и при покраске оставляли косые полосы родного защитного цвета, по которым потом аккуратно рисовали белую сетку. Очертания танка «ломались», и обнаружить его вроде бы теперь было тяжелее. По крайней мере для того, чтобы заметить «тридцатьчетверку», что встала в сотне метров справа от его танка, Петрову пришлось как следует всмотреться в сплетение заснеженных ветвей — сетчатая полоса делила машину пополам, и глаз не сразу схватывал силуэт.

С севера долетел сухой, звонкий треск, который старший лейтенант не спутал бы ни с чем — это били пушки «тридцатьчетверок». Сразу ударили разрывы, затем донеслись еле слышные пулеметные очереди, и на рощу накатился ослабленный расстоянием гром большого боя. Петров напрягся, его взвод имел задачу — не пропустить противника к Горюнам, и, пожалуй, позицию они заняли хорошую. А вот что было нехорошо — так это полное отсутствие в засаде своей пехоты. Четыре месяца назад старший лейтенант уже воевал с врагом одними танками, и повторять этот опыт ему не хотелось, ведь тогда его «тридцатьчетверку» подорвал миной как раз немецкий пехотинец. Стрельба вдалеке начала стихать, похоже, бой закончился, и командир опустился в башню, придерживая тяжеленный люк, чтобы не расплющил голову. Петров несколько раз энергично встряхнулся — сидеть на месте было холодно. Впрочем, Безуглому, наверное, сейчас было холоднее — радиста командир отправил на восточную окраину рощи следить за тылом — не обошел ли их кто. Сержант сидел где-то в снегу со своим неизменным ДТ и вглядывался в белые поля и перелески. Петров не знал точной обстановки, но все говорило о том, что здесь творится та же неразбериха, что под Мценском. Волоколамск был оставлен позавчера, но дальше немцы продвинуться не смогли и, вбив клинья в советскую оборону, начали закрепляться на новых позициях. Так же, как три недели назад, они прогрызали фронт, перегруппировывались, подтягивали тылы и били снова. Это хладнокровное, механическое упорство подавляло, но еще сильнее била по нервам неизвестность. Все уже понимали, что в начале октября произошла какая-то чудовищная катастрофа, это было ясно хотя бы по тому, как кидали с участка на участок бригаду. Еще там, под Мценском, от командиров 13-й армии, через боевые порядки которой отступила четвертая танковая, танкисты узнали: те прорвались из окружения, в которое попали в начале месяца. Бардак под Кубинкой и Наро-Фоминском наводил на очень нехорошие подозрения, и теперь, в Чисмене, Петров утвердился в жуткой мысли: фронт рухнул, и весь октябрь его пытаются выстроить заново. Их броски на сотни километров до тошноты, до отчаяния походили на судорожные рывки мехкорпусов там, на Украине, четыре месяца назад. Четыре месяца… Неужели с начала войны и впрямь прошло столько времени? Старший лейтенант вспомнил, каким он был в конце июня, и криво усмехнулся.

— Товарищ старший лейтенант…

Знакомый неуверенный голос выдернул командира из печальных размышлений, Петров повернулся к наводчику:

— Что?

Как он ни старался, вопрос прозвучал резко, и Протасов вздрогнул:

— Я… Просто у вас лицо такое было, — наводчик шмыгнул носом. — Вы… Заболели, может?

Последний вопрос прозвучал так глупо, что старший лейтенант только вздохнул:

— Все нормально… Женя.

Водитель и радист были в чем-то правы: если он собирается воевать вместе с этим пареньком, надо делать из него человека, или подавать рапорт, чтобы его из экипажа забрали. А это, между прочим, не так-то просто. Нельзя взять и заявить: мой наводчик — размазня, уберите его к чертовой матери, а вместо него выдайте другого — смелого и решительного. Бурда просто покрутит пальцем у виска, а Загудаев возьмет за локоток и поведет задушевную беседу на предмет: понимает ли товарищ Петров, в чем заключаются обязанности кандидата в члены ВКП(б)? Конечно, у командира всегда есть способы избавиться от ненужного бойца, но старший лейтенант никогда таких методов не применял и применять не собирался. В общем, по всему выходило, что проще будет своими силами воспитать из Протасова бойца. И начинать следовало с себя: командир не должен срывать раздражение на своих людях, даже если кого-то из них на дух не выносит.

— Все нормально, так, задумался просто.

Ободренный тем, что командир на него не сердится, наводчик задал вопрос, который, кажется, мучил его с утра:

— Товарищ старший лейтенант, а это правда, что за нами войск нет?

— Ты о чем?

Протасов, того не зная, угодил в больное место. Старший лейтенант и сам думал: есть ли за ними другие линии обороны, или четвертая танковая занимает последний рубеж перед Москвой. По дороге к Чисмене им не встречались свои войска, за исключением тыловых частей, которые, хоть и посади их в окопы, — много не навоюют. От этого становилось жутко: ведь если танкисты Катукова и пехота Панфилова не удержат свои позиции, дорога на столицу немцам будет открыта. Но, с другой стороны, Петров чувствовал, что в нем растет холодное бешенство: сколько можно отступать, до Москвы — несколько десятков километров! Из бешенства рождалась угрюмая решимость стоять до конца, и Петров знал, что остальные думают так же. Когда утром Катуков лично отправлял группы в засады, на лицах танкистов была еле сдерживаемая злость, и злились они не на комбрига.