Книга Война - судья жестокий - Анатолий Полянский

— Случайно, товарищ прапорщик.

— Ну и пройдоха ты, Иванцов! На кривой кобыле не объедешь.

— Это точно, — подтвердил я. — С войны без наград как-то негоже возвращаться. У вас вон сколько…

Столбун нахмурился. Скулы и подбородок заострились.

— Ну, ты не очень! — прикрикнул. — Послужи с мое!

Возражать не имело смысла. Я вытянулся, вскинул руку к головному убору.

— Понял вас, товарищ прапорщик! Разрешите идти?

— Валяй. Да не вздумай сачковать!

Завскладом еще немного покрутился и тихо слинял. Но я успел заметить, куда он направился, и, выждав минуту, пошел следом. Вскоре, однако, стало ясно, что шпион из меня негожий. Боясь упустить прапорщика, я старался держаться поближе, а Столбун, заметив ненавистного солдата, стал петлять. Сперва пошел к штабу, затем свернул в автопарк, оттуда — к столовой. Пришлось ждать возле едальни минут сорок. Уже смеркалось, когда прапорщик наконец появился в дверях с сигаретой в зубах. Огонек от нее освещал верхнюю губу и острый нос. И снова начались бесцельные, как мне казалось, хождения сперва в палаточный городок, потом к медсанчасти. Однако он прошел мимо нее прямо к «зеленке», где пролегала линия траншеи, опоясывающая полк. Честно говоря, я обрадовался, решив, что наступил конец блужданиям. В «зеленке» наших быть не могло. Значит, встреча с кем-то чужим?

Крепкая фигура Столбуна, четко вырисовывающаяся на фоне темнеющего неба, внезапно словно растворилась. Только что была, а в следующий миг — пустое место. Я подался вправо, влево, перепрыгнул траншею. Тишина в «зеленке» стояла такая, будто уши заткнуло ватой.

Перескочив назад, увидел вдали двух патрулей, идущих вдоль окопов. Они освещали себе путь фонариками и приближались. Вот кто поможет, решил я, но даже обрадоваться не успел. Резкий удар по голове оглушил меня. Второй пришелся по левому плечу. Боль расколола ключицу. Я вскрикнул и упал. Звезды над горами ярко вспыхнули, но тут же погасли. Наступило забытье.

11

Лучи южного солнца, вливаясь в окошко медсанбата, озарили отгороженный уголок ослепительно ярким светом. Когда я наконец проснулся и поднял отяжелевшие веки, лучи больно хлестнули по глазам.

Блок, где размещался лазарет, длинный и низкий, поделили на отсеки плотной брезентовой тканью. В каждом стояли по две-три раскладушки, лишь в моем спальное ложе было одно: «палата» явно предназначалась для офицерского состава.

Патруль нашел меня случайно. Я лежал на дне опоясывающей лагерь траншеи, прикрытый сухими ветками. От чеченского селения сюда широким языком подходил довольно близко зеленый кустарник вышиной почти в человеческий рост. Солдаты запросто могли меня не заметить, но один дотошный патрульный заглянул в окоп, а то бы остался рядовой Иванцов лежать навек в сырой земле.

Когда ребята притащили меня в лазарет и рассказали дежурному врачу, где и как обнаружили солдата, тот покачал головой и, сделав обезболивающий укол, стал обрабатывать раны. Я слышал речь врача в полусне, ощущение реальности возвращалось. Захотелось крикнуть: знаю! Знаю, кто меня отделал!.. Но вместо членораздельных звуков из горла вырывался лишь болезненный хрип.

— Быстро в операционную! — распорядился доктор, и те же солдаты, что притащили меня сюда, подхватили с обеих сторон, вызвав нестерпимую боль в затылке и плече. Я снова отключился.

Как колдовали надо мной медики, не чувствовал. Очнулся, когда необходимые манипуляции были закончены и врач распорядился готовить меня к эвакуации в госпиталь. Открыв глаза, увидел высокого человека в белом халате.

— А может, не надо? — попросил я тихо.

— Что не надо? — не понял врач.

— В госпиталь…

— Да ты, похоже, оклемался? Ну и живуч солдат!

— Лучше здесь. Очень хочу, — пробормотал я, едва ворочая языком.

— А выдержишь?

— Тут свои… Легче…

— Вообще-то правильно, солдат, дома и стены помогают. Хорошо, будь по-твоему.

Врач приказал санитарам перенести меня в крайнюю палату. Так я очутился в келье родного медсанбата и моментально уснул. А когда открыл глаза, было, наверное, часа два пополудни.

При входе в лазарет раздались громкие голоса. Среди них я сразу различил баритон командира полка.

— Доложите, как он? — спросил Гривцов.

— Думал, будет хуже, — ответил врач. Удар по голове очень сильный, но жизненно важные области не задеты.

— Могу его повидать? Думаю парня подбодрить.

Они вошли в палату оба и показались великанами, потому как лежал я на раскладушке.

— Ну, герой, очухался? — с улыбкой спросил полковник, присаживаясь на услужливо подставленную табуретку. Некрасивое, в общем-то, лицо его показалось сейчас очень даже симпатичным.

— Прежде всего, Иванцов, позволь тебя поздравить, — сказал Гривцов. — Указом президента ты удостоен самой почетной солдатской награды — медали «За отвагу». Это за тот бой в ущелье, за проявленные тобою доблесть и мужество!

Он протянул раскрытую коробочку, в которой поблескивал серебристый овал медали, красного цвета удостоверение, и пожал мою вялую руку.

— Служу России, — прохрипел я уставной ответ. — А командир роты? Он как?

— Боярышников награжден орденом Мужества.

— Я не о том. Поправляется?

Лицо Гривцова помрачнело, глаза подернулись белесой пленкой.

— К сожалению, дела твоего ротного плохи. Ранение оказалось тяжелым, и врачи опасаются… — Он не договорил и тяжко вздохнул.

На душе стало худо. Я сразу подумал о Надин. Тяжело ранен не чужой дядя, а муж, пусть даже нелюбимый, но близкий человек. После того рокового, окончившегося так печально для Боярышникова боя не было дня, чтобы я не вспоминал о своей женщине. Безумно хотелось прикоснуться к ней, ощутить горьковато-пряный вкус губ, но я ни на минуту не забывал: любимая принадлежит другому.

Несколько раз я видел Надин издали, однако приблизиться не решался. Она похудела, румянец сбежал со щек, а глаза как бы выцвели и совсем не походили на два голубых озерца. Но Надин не утратила изящества и той неброской красоты, что отличает истинных женщин. Мне бы подойти, утешить, сказать слова, что рвались из души. А за ее спиной незримо стоял капитан Боярышников. Не тот, которого я знал прежде, — свирепый, беспощадно гоняющий молодых солдат мужлан, потакающий «дедам» и ни в грош не ставящий свою юную жену, а совсем другой человек — командир, рискующий собой, чтобы спасти необстрелянных сопляков. Если бы не его умение, мужество, смелость, доходящие до дерзости, лежать нам навеки в том проклятом ущелье.

Вот какая переоценка ценностей произошла в моей башке, перевернув прежние представления. Это и стало главной причиной, почему я не мог тайком пробраться ночью в наполовину опустевший семейный блок Боярышниковых. По отношению к ротному, находящемуся в госпитале, это было бы настоящим предательством.