Книга Невольница гарема - Пьер Лоти

– А, это вы, Лоти, – отозвался улем Иззат, – тоже хотите узреть Аллаха? Аллах, – добавил он улыбаясь, – не показывается неверным.

– Он сумасшедший, – говорили дервиши. И ясновидящего увели в его келью.

Ахмет воспользовался суматохой, чтобы увлечь меня в сторону Мраморного моря, подальше от людей. Тем временем наступила ночь, и оказалось, что мы почти заблудились.

XXII

Мы пообедали в подвальчике на улице Султана Селима. Для Стамбула это поздний час; турки ложатся спать вместе с солнцем.

Звезды загораются одна за другой в чистом небе; луна освещает широкую пустынную улицу, арабские аркады и древние надгробия. Время от времени еще открытая турецкая кофейня бросает сноп красного света на серую мостовую; редкие прохожие идут с зажженными фонарями; там и сям маленькие грустные огоньки горят в склепах. В последний раз вижу я эти знакомые картины; завтра в этот час я буду уже далеко.

– Мы спустимся к Оун-Капану, – говорит Ахмет, который еще на этот вечер получил полномочие составлять нашу программу, – возьмем лошадей до Балата, лодку до Пири-Паши, а заночуем у Эрикназ, которая нас ждет.

Мы заблудились, добираясь до Оун-Капана, и собаки лаяли вслед нашим фонарям; мы хорошо знаем Стамбул, но даже старым туркам случается потеряться в его лабиринтах. Нет никого, кто указал бы нам путь; все те же улочки идут вверх, потом вниз и кружат без видимой причины, как ходы в лабиринте.

В Оун-Капане, при въезде в Фанар, нас ждут две лошади.

Впереди виднеется провожатый с фонарем на двухметровом шесте, и мы помчались во весь опор.

Нескончаемый мрачный Фанар спит; все безмолвно. На улицы, по которым мы движемся, солнце не решается заглядывать даже среди дня. С одной стороны тянется большая стена Стамбула; с другой – высокие дома, более старые, чем ислам, с выступающими эркерами, которые образуют своды над неуютными улочками. Проезжая на лошади под балконами византийских домов, которые в глубокой тьме протягивают над вами каменные руки, приходится наклонять голову.

По этой улице мы каждый вечер возвращались домой в Эюп; сейчас, добравшись до Балата, мы совсем близко к Эюпу, но дома этого больше не существует…

Мы разбудили лодочника, и он переправил нас на другой берег… Здесь мы уже за городом; среди платанов высятся стройные черные кипарисы.

При свете фонарей мы карабкаемся по тропинкам, которые ведут к дому Эрикназ.

XXIII

У Эрикназ-ханум некрасивое, но тонкое и приятное лицо, совершенно седая голова, а глаза и брови – как вороново крыло. Она встретила нас без чадры, как женщина Запада.

Все убранство ее дома дышит порядком и довольством, и прежде всего – чистотой. Ее подруги Муррах и Фензиле, живущие вместе с ней, обратились в бегство, пряча лица. Они вышивали золотой нитью красные туфельки с загнутыми носами.

Моя подружка Алемшах, дочь Эрикназ и племянница Ахмета, занимает свое обычное место у меня на коленях и засыпает; это очаровательное создание трех лет от роду с большими черными глазами, прелестное, как кукла.

После кофе и папироски нам приносят два матраса, две постели, два одеяла, и все это – снежной белизны; Эрикназ и Алемшах уходят, пожелав нам спокойной ночи, и мы оба засыпаем крепким сном.

Яркое солнце разбудило нас рано утром, и мы скатились по тропинкам, ведущим к Золотому Рогу. Там поджидала нас утренняя лодка.

Черные дома Пири-Паши, террасами расположенные друг над другом, купаются в оранжевом свете, все стекла блестят. Эрикназ и Алемшах, в красных платьях, забравшись еще при восходе солнца на крышу своего дома, смотрят издали, как мы отходим от берега.

Вот мимо проплывает Эюп, вот кофейня Сулеймана, маленькая площадь перед мечетью, вот дом Арифа-эфенди, залитый утренним солнцем, еще погруженный в сон.

Мое жилище, которое я так часто видел и унылым и печальным, которое засыпал снег и сотрясал северный ветер, напоследок провожает меня ослепительным сиянием.

Последний мой рассвет необычайно роскошен; вдоль всего Золотого Рога, от Эюпа до сераля, купола и минареты на фоне прозрачного неба отсвечивают всеми цветами радуги. Золоченые каики снуют уже сотнями, перевозя живописно одетых мужчин и закутанных в чадры женщин.

Через час мы на борту. Здесь все вверх дном, и на этот раз мы действительно отбываем.

Отплытие назначено на двенадцать часов.

XXIV

– Пойдем, Лоти, – просит Ахмет, – погуляем еще по Стамбулу, последний раз выкурим вместе наш кальян…

Мы бегом пересекаем Сали-Базар, Топхане, Галату, и вот мы на Стамбульском мосту.

Народ толпится под жарким солнцем; пришла наконец настоящая весна, которая наступает с той же неотвратимостью, с какой я покидаю эти места. Яркий полуденный свет льется на весь этот ансамбль стен, куполов и минаретов, венчающих Стамбул; солнечные блики играют на многоцветной, по-восточному пестрой толпе.

Пароходы, набитые живописной публикой, снуют туда-сюда; уличные торговцы кричат во все горло, прокладывая себе путь в толпе.

Нам знакомы эти суда, доставлявшие нас во все точки Босфора; мы знаем на Стамбульском мосту все лавчонки, всех прохожих, даже всех нищих – полный набор калек, слепцов, одноруких, безногих и других увечных. Вся турецкая голытьба сегодня на ногах; я раздаю милостыню всем подряд, и на меня обрушивается поток приветствий и благословений.

Мы останавливаемся в Стамбуле на большой площади Ениджами[66], перед мечетью. В последний раз я наслаждаюсь своим пребыванием в Турции; я сижу рядом с моим другом Ахметом, курю кальян и любуюсь красотами Леванта.

Сегодня настоящий праздник весны, выставка нарядов и красок. Все вышли на улицу и сидят под платанами, вокруг мраморных фонтанов, под виноградной лозой, которая вскоре покроется нежными листьями. Цирюльники устроили свои заведения на улице и трудятся на свежем воздухе; правоверные мусульмане бреют головы, оставляя на макушке прядь, взявшись за которую Мухаммед поведет их в рай.

…Кто повел бы меня хоть в какой-нибудь рай? Куда угодно, лишь бы не оставаться в этом старом мире, который утомляет и наводит тоску; куда-нибудь, где ничто не будет меняться, где меня не будут разлучать с теми, кого я люблю и кого любил?

Если бы кто-нибудь мог обратить меня в мусульманскую веру, как бросился бы я, плача от радости, целовать зеленое знамя Пророка!

Дурацкая мысль, на которую меня натолкнула прядь на макушке…

XXV

– Лоти, – сказал Ахмет, – объясни мне, куда ты отправляешься.

– Слушай, Ахмет! После того как я пересеку Мраморное море, Ак-Дениз (Старое море)[67], как вы его называете, я пересеку еще одно, гораздо большее, и попаду в страну греков, потом пройду по еще большему морю в страну итальянцев, родину твоей «мадам», и потом по еще большему морю доберусь до Испании. Если бы я остался в Средиземноморье, я был бы не так далеко от вас; небо над головой было бы немножко и вашим, а пароходы, которые ходят в Левант и обратно, часто приносили бы мне вести из Турции!