Книга Пятая рота - Андрей Семенов

— Граната, товарищ капитан, — пояснил он Вострикову.

— Принимается, товарищ сержант, — согласился капитан, — допускаю, что вы, подобравшись к дому без потерь, метнули гранату в помещение и вывели из строя живую силу противника. Карантин, становись!

Карантин, наблюдавший наш штурм со стороны, подошел и построился в две шеренги.

— Равняясь! Смирно! — рявкнул Востриков.

Мы с Рыжим как две сироты стояли перед строем и не знали что нам делать: идти вставать в строй без разрешения начальника — дерзость, оставаться перед строем — глупость. Даже в туалет нельзя. Чтоб чем-то себя занять в эту неловкую паузу, я отсоединил магазин от автомата, передернул затвор, подобрал отлетевший патрон и, щелкнув курком, поставил автомат на предохранитель.

Всё, как учили.

— За успехи в боевой подготовке от лица службы объявляю младшим сержантам Грицаю и Сёмину благодарность! Дом штурмуется так и только так! Вольно, встать в строй.

Это он кому?

Это он про кого?

Это он мне и про меня?! Мне, начавшему службу с губы? Мне, не пехотинцу даже, а связисту? За штурм дома — благодарность?!

Ну, спасибо, Вовка! Помог советом.

В строй я вставал так, будто у меня на груди горит звезда Героя, а мои однопризывники — толпа оборванцев в замусоленных хэбэшках.

Через два дня карантин окончился и нас направили в свои подразделения.

12. Ударный стахановский труд

Ноябрь 1985 года. Ташкурган.

Как это просто, разумно и удобно — открыть дверцу стиральной машины, забросить туда грязную хэбэшку, сыпануть порошка и нажать на кнопку. Пока огромная стиральная машина, предназначенная для стирки белья целой роты, вращает барабан, отстирывая в своих обширных недрах твою бултыхающуюся одежду, самому можно встать под горячий душ и начать оттирать грязь и пыль, которой ты пропитался на полигоне за две недели карантина. И не надо разбрызгивать воду в умывальнике модуля, пытаясь в небольшой раковине оттереть мылом сальные пятна. Как это рационально и мудро — совместить баню и прачку в смежных помещениях под одной крышей.

Солдатская баня стояла за караулкой, притулившись к забору парка. Сюда я и отправился, едва бросил свой вещмешок с пожитками в палатке второго взвода связи. Не скажу что я такой уж завзятый чистюля, эдакий енот-полоскун, которого бананами не корми, дай только что-нибудь постирать, но в одежде люблю аккуратность. Что-то мне подсказывало, что война временно окончена, карантин распущен, полк на операции и на полигон меня никто не погонит, а значит, если я постираюсь, то моей чистой форме ничего не будет угрожать. В чистом ходить, все-таки, приятнее. Особенно если уверен, что в обозримом будущем никто тебя не положит в пыль и не заставит снова ползать с автоматом по камням и колючкам.

Ха! Не я один умный: не успел я встать под душ, как в прачку влетел табун сержантов, моих однопризывников. Должно быть, тоже побросали свое шмотьё в расположении своих рот и прискакали сюда стираться.

Умно было придумано: стиральных машин было целых три, одна центрифуга для отжима и один огромный горячий металлической барабан для глажения простыней. Соседняя с моей стиральная машина заглотила пару дюжин хэбэшек и галифе, загудела мотором, вращая барабан, и шумная толпа, оскальзываясь на мокром кафеле, нагрянула в душевую. Народу было много, леек всего шесть и я мысленно похвалил себя за то, что оказался на двадцать минут умнее своего призыва: я уже успел закончить помывку и чистый, почти блестящий, достал из стиральной машины свое выстиранное хэбэ. Был соблазн пропустить его через центрифугу и тогда оно на ветерке через минуту станет сухим. Но я размыслил, что оно станет сухим и мятым и пошел вывешивать его на улицу, чтобы дать ему высохнуть естественным путем.

Возле бани сидел Рыжий и курил, глубокомысленно пуская кольца дыма.

— Оу, привет! — обрадовался я ему, — а ты почему не идешь стираться?

Рыжий прервал свое занятие:

— Ну, и сколько там леек?

— Штук восемь.

— А сколько сейчас там народу?

— Человек двадцать-двадцать пять.

— Так чего там всей кодлой табуниться?

Умно! Я присел рядом и попросил сигарету.

— Ты знаешь, что наши палатки недалеко друг от друга? — спросил он меня.

— Нет. А твоя где?

— Через три от твоей.

— Рядом, — согласился я.

— Ну, ладно, — Рыжий поднялся, — пойду и я постираюсь.

— Давай, Вован. Пойду устраиваться на новом месте.

Устраиваться на новом месте я пошел, небрежно повесив полотенце на шею. Пусть все видят: идет свободный человек и «неприпаханный» дух. Мимо караулки, мимо столовой, мимо каптерок — в палаточный городок. За столовой на помойке очередная пара губарей под надзором выводного грузила парашу. Время от времени я посматривал в их строну. Их чмошный вид и грязная работа наполняли меня светлой радостью. Это не я сейчас по щиколотку в жуткой слизи кидаю грязной лопатой тошнотворную массу, от одного вида которой уже хочется блевать, и не меня выводной отконвоирует обратно в душную бетонную коробку губы.

Одно только зрелище того, как грязную и неблагодарную работу, у тебя на глазах выполняют другие и ты к этому не имеешь никакого отношения — уже способно сделать человека счастливым. Согласен, гаденькое чувство.

Но кто из нас его не испытывал?!

Пока кто-то копошится в грязи и вонище, я иду чистый, постиранный и помытый. Наслаждаюсь легким ветерком, хорошей погодой, ярким солнцем и синим небом. А в сто раз больше — что не я сейчас ворочаю лопатой на помойке и надо мной нет командиров, чтобы посадить меня на губу.

Карантин распущен, Востриков отбыл в свое подразделение, которое хрен знает где находится, а мой настоящий командир на войне.

Я его еще в глаза не видел.

Как и он меня. Не знакомы мы с ним.

Палатка второго взвода связи мне понравилась с первого взгляда, едва я зашел в нее. Если в модуле было уютнее, чем в казарме, то палатка выглядела уютнее модуля.

Она не была маленькой, хотя и уступала размерами тем палаткам, в которых мы ночевали на границе. Возле стенок стояли кровати: с одной стороны шесть одноярусных, с другой шесть двухъярусных. Несложный подсчет давал знать, что в палатке никак не может разместиться более восемнадцати человек, а восемнадцать — это все-таки не двести! Свет давали несколько окошек в стенках и крыше, а также незакрытые двери. Света было достаточно, чтобы можно было читать газету. Между кроватями был оставлен довольно широкий проход, в котором стояли табуретки и чугунная печка-буржуйка. Стенки палатки были укреплены аккуратно подогнанными друг к другу досками от снарядных ящиков по которым прошлись паяльной лампой, прежде чем олифить. Изнутри — настоящая деревянная изба. Правда, с матерчатой крышей. В левом дальнем углу к доскам была приколочена длинная вешалка, под которой стояла штанга и гири. Значит, тут дружат со спортом. В правом углу такими же досками было отгорожено небольшое, совсем крохотное помещение — штаб батальона. Пространства в штабе хватало как раз на то, чтобы уместить там два письменных стола, две табуретки и оставить место, чтобы входящий мог поставить ногу возле двери. Между штабом батальона и вешалкой имелся второй выход. Если парадный вход смотрел на штаб полка и полковой плац, то запасной выход выводил к палатке хозвзвода, стоявшей за нашей. Второй выход имел небольшой тамбур. С внешней стороны в углу, который образовывали тамбур и стенка палатки, была оборудована курилка, завешанная от солнца и посторонних взглядов масксетью.