Книга Дальше ваш билет недействителен - Ромен Гари

Глава XXI

Две недели подряд я пытался встретиться с Дули. Он назначил мне две встречи и обе отменил. Пресловутое запечатанное письмо, которое должно было гарантировать мне выкуп акций, так и не пришло. Мне удалось оттянуть подписание, но немцы стали нетерпеливы. Наконец телефонный звонок принес мне извинения г-на Дули, а еще не буду ли я настолько любезен, чтобы встретиться с ним завтра в шесть в баре «Рица»? Ко мне вернулась надежда. Я ужасно хотел выиграть эту последнюю схватку.

Дули вошел очень молодо. На нем был спортивный пиджак с кожаными заплатами на локтях, джинсы, ворот белой рубашки широко распахнут на мощной шее. Под глазом красовался синяк, а это всегда молодит. Мы пожали друг другу руки.

— Что с вами случилось?

— Подрался в Риме. Какой-то придурок свистнул, сделав неприличный жест моей подружке, так что я преподал ему урок. Но поскольку у меня грязная американская морда, на меня набросилась вся улица. А вы как?

— Очень хорошо.

Он положил мне руку на плечо:

— Держим удар, а?

— Пока неплохо.

— А я, старина, никогда лучше не трахался, чем сейчас. То, что потерял в частоте, выиграл в длительности. Целый час не сбиваюсь с курса, старина.

— Да, — сказал я, — у нас, во французском, для этого есть выражение: «сила возраста».

Он расхохотался:

— Сила возраста, да, знаю. Она самая и есть. Меньше торопишься, больше спокойствия, больше чувствуешь себя… хозяином на борту. Держишь штурвал твердой рукой. Я не говорю, что могу делать это как раньше, но если уж случается, то изрядное время, так что есть чем заняться, клянусь вам…

За соседними столиками сидело несколько клиентов, и я, видимо, показался смущенным, так как Дули подмигнул мне:

— Это пустяки, старина, они не слышат, и к тому же всем известно, что ни у кого в «Рице» не стоит вот уже лет сто, они тут все слишком стары…

Бармен наклонился к нему:

— Простите, месье Дули, но вы забываете персонал!

Дули расхохотался. Он даже не был пьян. Просто он принимал это еще хуже, чем я, потому что был американцем, потому что был богаче меня и потому что привык быть чемпионом мира.

— Какой у вас сейчас средний показатель? Я хочу сказать, какая крейсерская скорость?

— Не знаю, Джим, Не обращаю на это такого внимания.

— Ну, ну, старина, мы же свои… Мы ведь вместе были молоды. У нас крепко стояло. Нормандия, Леклерк, Вторая бронетанковая, освобождение Парижа…

— Послушайте, дружище, я знаю, что крепкие шестидесятилетние мужчины порой начинают болтать, как подростки, но все же…

— Ну, ну, старина, не лгите… Что вы еще можете дать?

Я вспомнил Менгара… И потом, какого черта, подумал я. Хватит поблажек.

— Три раза в неделю… Четыре, если это совершенно необходимо…

Лицо Дули застыло. Я увидел, как его рука стиснула бокал с мартини. Его жесткий взгляд буравил меня. И я вдруг испугался. Он мог испытать ко мне тот же рефлекс — силы и злобы, — что и к Кляйндинсту, и отправить в нокаут для ровного счета, вместе с моими акциями.

Он осушил бокал.

— Да, — сказал он хмуро. — Неплохая средняя для вашего возраста. Лучше и не бывает.

— Нет, не бывает.

Он помолчал какое-то время, глядя на дно своего бокала. Я искоса наблюдал за ним. Опасался удара рогом.

— Что касается нашего дела, — сказал он тяжело. — Не портите себе кровь, Ренье. Моим адвокатам слишком хорошо платят: вот они и не спешат для важности.

— Я подписываю с Кляйндинстом только потому, что вы мне дали гарантию.

— Вы подписываете, потому что ваша песенка спета и другого выхода у вас нет. Но я дал вам слово. Разумеется, если тем временем я покончу с собой… — Он беззвучно рассмеялся. — Но это не в моем духе. В моем духе — до конца и до упора. Так что не портите себе кровь. Письмо получите на днях. Ладно, я сваливаю. Меня подружка заждалась. Чертовски вам везет…

Он не сказал, почему мне везет.

— Ну, пока. Надо бы почаще видеться. Кстати, знаете, что я им там учудил, в Болонье? В самый разгар забастовки и при коммунистическом муниципалитете?

Его лицо просветлело и вдруг снова показалось молодым, почти мальчишеским. Даже кудри выглядели не такими седыми.

— Они меня достали своей классовой борьбой, своей политикой и прочей ерундой… Тогда я собрал одного принца, двух маркизов и несколько итальянских графинь — пришлось заплатить им бешеные деньги, потому что они чуть не обделались со страху, — и мы устроили манифестацию. Повесили таблички «Осторожно, ведутся работы» на одной болонской улочке и затеяли пикник с икрой, шампанским, фазанами прямо на проезжей части, с фраками, вечерними платьями и метрдотелем! До добра это не довело. Они там до сих пор контрманифестуют. Провели ночь на посту. Дескать, фашистская провокация, вы же понимаете. Вот дерьмо, я всего-то и хотел разрядить обстановку, малость поднять настроение. Куда там! Ну, пока, старина, бывайте.

— Ciao[19], Джим. Вы и в самом деле великолепно говорите по-французски.

— Стараемся.

Он ушел, сунув руки в карманы, слегка наклонившись вперед, упругим шагом богов стадиона.

Я выпил еще один мартини. Потом зашел в контору и сел напротив Жан-Пьера в кресло для посетителей. Мышцы моего лица вышли из-под контроля, я чувствовал, как они тяжелеют и обвисают. Жан-Пьер поднял глаза. Я сообщил ему о предложении Дули неделю назад.

— Что с тобой? У тебя жуткий вид.

— На станциях метро рядом с выходом есть такие таблички: «Дальше ваш, билет недействителен».

Жан-Пьер молчал, колеблясь между словесной поддержкой, быть может даже искренним порывом, и мужским уважением, к которому я с детства приучил его в наших отношениях.

— Лора?

— Я только что видел Дули. Теперь знаю, как мне быть. На него нельзя рассчитывать. Он совершенно за себя не отвечает. Это уже не просто сумасбродство, это болезнь. Он сам не знает, что делает и говорит. Похоже, устроил в Болонье невероятный скандал…

— Ты не знал? Это во всех газетах.

Я понял, что уже несколько недель не заглядывал ни в одну газету.

— Думаю, я проиграл, Жан-Пьер.

Я увидел на лице своего сына выражение такой жесткости, что на какой-то миг испытал отцовскую гордость: я был хорошим отцом. Он хорошо усвоил мои уроки и был хорошо снаряжен для жизни. Все, что во мне было позой и упаковкой, стало его истинной натурой. Он бросил свой карандаш.

— Он отказался от своего предложения?

— Нет, ничуть. Но это уже ничего не значит. Он распадается на куски. Я даже не уверен, слушают ли его адвокаты, что он им говорит.