Книга Гроб хрустальный - Сергей Юрьевич Кузнецов

И тут я смалодушничал и уехал с Иркой в дом отдыха. Мне уже было с Иркой неинтересно, но уезжать одному как-то глупо. Как я представил себе, что захочу потрахаться и пойду на дискотеку баб снимать — самому смешно стало. Не тот возраст уже, сам понимаешь. Пора бы остепениться. А с Иркой у нас был брак в своем роде, без страстей, дружеский, как дружеский секс. Думаю, Емеля знал и не имел ничего против.

Короче, я смалодушничал. Меня не было в Москве, когда все началось, и я профукал момент, когда пришел пиздец. Можно сказать, не услышал звонка (ты еще помнишь, в школе была загадка: "звенит звонок, настал…". Я в последнее время часто школу вспоминаю — вероятно, свободного времени много).

Ведь я ни в чем не виноват, правда? Я хотел помочь Маринке, но погубил Емелю. Когда мы учились в школе, Вольфсон как-то втравил меня в бесплодную дискуссию о том, могут ли благие помыслы породить катастрофические результаты. Вольфсон тогда говорил, что на некотором уровне — он почему-то называл его уровнем магии — в основе каждой катастрофы лежит какая-то червоточина. Нарушение запрета, сбой программы, что-то в этом роде. И сейчас я пытаюсь понять, где эта ошибка.

Вероятно, в истории с Чаком. Потому что если бы я тогда не сделал того, что сделал, — ничего бы не было. Чак был бы жив, Маринка вышла бы за него замуж, и все бы у нее было хорошо.

А может, виной всему Вольфсон с его дурацкими книжками и идеями. Мне это все никогда не нравилось — ты, небось, знаешь.

Вижу, я что-то разошелся. Пора и честь знать.

Пока.

Твой ВА

PS. Ты спрашивал, как меня найти. Очень просто: сначала надо доехать на автобусе от «Речного» до «Шереметьево-2», потом немного самолетом, а там еще немного на машине. Даст бог, так когда-нибудь и случится.

Глеб перечитал письмо дважды, ругаясь на транслит. Ему было приятно, что Витя ответил так подробно, хотя, скорее всего, Абрамов писал для самого себя. Странно, подумал Глеб, почему он считает себя виноватым в смерти Чака? Глеб вспомнил тело Снежаны и иероглиф, и, нажав «Reply», написал ответ:

Привет, Абрамов!

Спасибо за письмо, просто не ожидал такого. Не казнись, мало ли что в жизни выходит не так. Думаю, никто не виноват — кроме разве что тех сук, которые кинули вас на деньги. Боюсь, как раз они не испытывают никаких угрызений совести.

Забавно, но как раз сегодня я вспоминал Марину и Чака по одному странному поводу. Я, кстати, так и не знаю, что там у вас случилось. Что за книги читал Вольфсон? Чем ты так виноват перед Чаком? Я, честно говоря, думал, это наша общая вина, или, на худой конец, вина одной Маринки.

Впрочем, все это сейчас неважно. Важно, что ты в безопасности — там, за автобусом, кордоном, самолетом.

Пиши.

Твой

Гл.

Перед тем, как отправить, Глеб перечитал свое письмо и порадовался последней фразе. За автобусом, кордоном, самолетом. Красиво, что ни говори, подумал он.

1984 год. Март

Оксана первая ей сказала:

— А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?

Только она одна в классе называла его Лешей, для всех остальных он был Чак, и потому каждый раз, услышав прозвище, Марине приходилось про себя его переводить.

Большая перемена. Ребята, ошалев, гоняли по коридору как маленькие, играя в футбол пластмассовой заглушкой от парты. С легкой руки химички их называли «штучками»: она как-то сказала: "Перестаньте отбивать штучки от парт", — так и повелось.

Марина сбежала покурить на улицу — и учителя, и ученики ходили курить к гаражам. Иногда Белуга или Лажа вдруг устраивали рейд, все прятали сигареты, словно вышли свежим воздухом подышать, да посмотреть на тающий весенний снег. Марина знала, что они в своем праве: что им скажут учителя? Что нельзя курить на территории школы? Так они уйдут за ворота, только хуже будет.

Марина накинула куртку, взяла сумку и вышла. Уборщица недовольно крикнула вслед что-то про сменную обувь, но Марина ее окрик проигнорировала. Оксана и Света уже стояли на задворках школы у гаражей, прямо за яблонями, на которых осенью вырастали маленькие, с конфету, яблочки — ребята их рвали на переменах. Белуга как-то увидела и разоралась: "Прекратите немедленно, что вы здесь делаете?", а Леша ответил: "Собираем плоды продовольственной программы", — и яблочки с тех пор так и называли — "плоды продовольственной программы".

Обычно Леша тоже приходил курить к гаражам, но сегодня не пришел. Марина волновалась: в последнее время что-то явно было не так, он нервничал, злился, она даже думала — не разлюбил ли? На днях они шли вчетвером после школы с Глебом и Феликсом, решили купить мороженого — ягодное за 7 копеек, уникальный случай. А Леша, как всегда, решил выпендриться и купить ей «Бородино» за 23. Сказал в окошечко:

— Мне, пожалуйста, "Бородино", — а Феликс тут же подхватил:

— И коньячку еще двести грамм!

Леша почему-то рассердился, развернулся и на Феликса рявкнул: мол, это не шутки, так можно залететь по пустякам, надо понимать, где находишься.

Марина не поняла, с чего сыр-бор, но Глеб тихим шепотом пояснил, что про коньячок — цитата из какой-то запрещенной песни. Ребята вечно играли в эти дурацкие игры, притворялись подпольщиками, передавали друг другу машинопись и кассеты. Марина как-то пробовала слушать Галича, но запись была плохая, слова разбирались с трудом, и вообще странно, как можно относиться ко всему этому всерьез. Марина куда больше любила "Машину времени", а из всего Самиздата прочитала только "Лебединый стан" Цветаевой — потому что вообще любила Цветаеву, особенно любовные стихи. Иногда она говорила, что ее назвали Мариной в честь Цветаевой, но это, конечно, неправда: ее назвали Марианной в честь матери отца, которую Марина в сознательном возрасте и не видела.

Света по всегдашней своей глупости вышла без пальто и уже замерзла. Докурив, она бросила окурок в снег и побежала назад. Марина проводила ее взглядом, выдохнула голубоватый дым и вдохнула теплый весенний воздух. И тут Оксана сказала:

— А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?

Вольфсона арестовали месяц назад, на Феликсов день рождения. Арестовали, впрочем, — громко сказано: к нему пришли, отвезли куда-то (он говорил "на Лубянку", но скорее всего — в РОНО или в милицию), поговорили и выпустили. Несколько дней Вольфсон ходил напуганный и гордый, по секрету рассказывал, что его приехали брать на двух машинах: знали, что он когда-то занимался каратэ и может оказать сопротивление. За что забрали, не знал никто, но потом начались вызовы к директору прямо с уроков, шушуканье по углам, классный час об усилении идеологической бдительности. Даже Марина, думавшая в основном о Чаке, заметила, что творится неладное. Как-то раз спросила Лешу, не знает ли он, в чем дело, — но Леша отвечать отказался, даже огрызнулся, что случалось теперь все чаще.

— Что значит — заложил? — спросила Марина.