Книга Доктор Смерть - Виктория Дьякова

— Это для чего? Для проформы? Вы же не собираетесь их освобождать.

— На всякий случай, — ответил Бруннер вкрадчиво. — Как-никак большевики уже на пороге Европы. Вполне вероятно, всем нам придется менять место жительства, переезжать довольно далеко, за океан. Мало ли какие документы окажутся у них в руках. А так согласие было — и все. Подопытные, которые подписывают добровольное согласие, есть в любой лаборатории, и в Штатах, и в Англии. Так что по форме у нас все правильно. Никакого принуждения.

— Что же на самом деле вы делаете с теми, кому удается выжить после эксперимента? Тоже направляете в газовую камеру?

— Нет, это стало бы известно их мамашам. Просто отсылаем в другие лагеря. А что там с ними делают, от нас это не зависит. Матерям же говорим, что девочки свободны.

— Все, что вы делаете, это…

Маренн хотелось сказать: «Это варварство. Это безнравственно, это страшно». Но она вдруг осознала, что все эти слова не имеют никакого смысла. Возможно, они бы произвели впечатление где-нибудь в Лондоне или в Нью-Йорке, или даже в Париже, временно захваченном нацистами, но сохранившем нравственные ориентиры. Среди людей, которые знали и помнили с детства, что именно нравственность делает человека человеком. Возможно, ее слова подействовали бы кое на кого и в Берлине, например, на бригадефюрера Вальтера Шелленберга и, к сожалению, всего лишь на очень немногих высокопоставленных персон. Но только не здесь, не в Аушвице. Здесь добро и зло поменялись местами. Здесь зло выступало добром, а добро считалось злом. И нет смысла метать бисер. Вечная евангельская заповедь — «не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». Плетью обуха не перешибешь.

— Все что вы делаете, — тем не менее все-таки сказала она, — превосходит все этические ограничения, которые знает наука. Я не думаю, что патриотизм может оправдать такого рода насилие.

— Вы забыли слова нашего фюрера, — напомнил Бруннер мягко. — Он всех нас освободил от химеры совести, или это не так?

— Я ничего не забыла, гауптштурмфюрер, — Маренн понизила голос и сделала шаг по направлению к Бруннеру, руки ее непроизвольно сжались в кулаки. — Фюрер провозглашает идею, он говорит об общих вещах. От нас с вами зависит, каким образом мы будет воплощать его идеи в жизнь. И в этом я советовала бы вам быть аккуратнее. В сложившейся обстановке ваше рвение может нанести вред рейху. Представьте себе, если не сегодня завтра большевики нанесут удар по Варшаве, наши оборонительные линии не выдержат и красные ворвутся сюда в лагерь. Их наступление может быть столь стре-мительным, что не успеете полностью спрятать следы своих опытов. И какую службу тогда сослужите рейхсфюреру, который официально убеждает Запад, что в Германии соблюдаются права всех наций и никто не подвергается дискриминации? Даже евреям оказываются послабления. И это действительно так. Не надо быть идиотом, Бруннер, и пренебрегать очевидными фактами. Очистка территории для сверхчеловеков пока что откладывается. Нам важно не допустить все эти неполноценные народы на собственную территорию. Нам жизненно важно заставить западные демократии думать, что Германия может быть надежным союзником в борьбе против надвигающейся в востока беды. Важно расколоть союз трех наций, оставить Сталина в одиночестве. А вы тут проводите опыты, словно не Конев и Рокоссовский стоят под Варшавой, а наш фельдмаршал фон Бок снова вернулся к Москве. Возможно, он туда и вернется, позже, никто не сомневается в окончательной победе рейха, но надо же немного соображать, мыслить политически. Кроме того, — заложив руки за спину, Маренн прошлась по лаборатории. — Вы не можете не знать, что экономические ресурсы рейха значительно истощились. Мы можем заставить родственников всех этих людей, которых вы тут испытываете, выкупать их из лагерей за серьезные деньги, даже за золото. Вы разве не знаете, как богаты некоторые еврейские семьи? Они с удовольствием откликнутся на наше предложение и раскошелятся. Сейчас не время бросать идеи и тем более тупо следовать устаревшим приказам. Мы сами должны предлагать рейхсфюреру, чем мы можем послужить окончательной победе, пусть даже за счет наших врагов. Вы же, обладая в избытке ценным материалом, транжирите его весьма расточительно, и смею заметить… — Маренн повернулась и… отшатнулась.

Серая тень мелькнула перед пей. Она едва успела заметить искаженное злобой лицо альбиноски, раскрытое черное отверстие рта с двумя торчащими в разные стороны желтыми зубами. Ассистентка бросилась к ней, схватила ее за лацкан мундира, притянула ее к себе. Сила у нее, — как и у всех сумасшедших, — была просто невероятная. Маренн слетела с места, точно пушинка. Перевернув ее и прижав к себе, альбиноска повернулась, дернула за овальную ручку и — сейф открылся. Намеренно или случайно он не был закрыт на ключ. Серой рукой с отвратительными коричневатыми ногтями она выхватила изнутри колбу и занесла ее над Маренн, слегка наклонив. Она явно намеревалась вылить на Маренн все содержимое. Маренн знала, что проявлять страх, сопротивляться нельзя — это лишь усиливает нападающего, даст новый импульс той разрушительной энергии, которая движет им. Стараясь сохранять хладнокровие, она взглянула на Бруннера.

Тот явно не спешил Маренн на помощь, он наблюдал, что будет дальше. В соседней комнате находились комендант лагеря, его помощники, уполномоченный гауляйтера Дилль и главное — фон Фелькерзам. Ральф не пошел в лабораторию, полагая, что она лучше разберется в тонкостях работы Бруннера. Он предпочел в отсутствие Бруннера расспросить о его деятельности Бера и других врачей лагеря. Маренн была уверена, что когда они вместе с Бруннером направлялись в лабораторию, альбиноска не последовала за ними — ей было приказано ждать. Значит, она незаметно пробралась мимо Ральфа и других офицеров, наблюдая за своим хозяином и приезжей, которая явно была не симпатична ей. Как она это сделала — тут удивляться не приходилось. Как никто Маренн знала, насколько психически неполноценные люди бывают изобретательными в достижении целей. Ни на секунду она не заподозрила и коменданта лагеря, как и прочих сотрудников Аушвица. Такой скандал, как нападение на официального уполномоченного рейхсфюрера, да еще с использованием элементов строго секретного оружия, разрабатываемого в лаборатории, — все это явно не в их интересах.

Если бы она приехала одна, попугать ее было бы можно. Но она приехала в сопровождении личного адъютанта бригадефюрера СС Шелленберга, — фигуры, далеко не последней в Берлине, — и представителя самого гауляйтера. Они-то уж никак не могли быть участниками заговора, и на их лояльность рассчитывать не стоило. Значит, нападение — либо полностью импровизация самой ассистентки, приревновавшей ее к хозяину, либо это все-таки спланированная Бруннером провокация, направленная на то, чтобы попугать ее. Ведь он понимает, она приехала не просто так и не из-за заключенных, над которыми он проводит опыты.

По поводу своей работы с заключенными он совершенно спокоен — как бы Маренн не отчитывала его, а у него на все действия — санкция рейхсфюрера, тут бессильна не только Маренн, но и сам бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг. А вот что касается его так называемого «лечения» законопослушных граждан рейха и полноценных арийцев, среди которых оказалась бывшая жена бригадефюрера, и надо полагать, не она одна, — тут Бруннер знает, рыльце у него в пушку. Рейхсфюрер никогда не даст ему разрешение на то, чтобы вводить запрещенные препараты Ильзе Шелленберг, да и всем прочим. Он пытается запугать ее, и, скорее всего, нападение альбиноски запланировано им — ведь он оставил сейф открытым, а все лабораторные ключи, как сказал комендант Бер, существуют в одном экземпляре, и хранятся они у самого Бруннера. Он хочет подчинить себе ее волю, используя страх, сделать ее молчаливым союзником. Но она не поддастся на это.