Книга Нестор-летописец - Наталья Иртенина

— Коней привяжи тут, сам ступай со мной. Там безопасней.

— Ну уж нет, — кормилец тоже был упрям на свой лад, — тут останусь. Уведут коней, как я хозяину в глаза глядеть буду?

В церкви было сумрачно, несмотря на огромные прорези в купольных барабанах. Мигали красными огоньками лампады возле мозаичных и писанных яркими красками ликов. Плиты под ногами с затейливыми узорами казались входящему в храм цветущим лугом, над которым летают шмели, стрекозы и бабочки. Десятинная церковь не превосходила Святую Софию по красоте убранства. Но для Несды она была милее, как мил сердцу бывает… да хоть бы и старый, ворчливый, несговорчивый кормилец, готовый ходить за чадом до конца жизни, даже если чадо выросло и само знает, где лежат утиральники.

В первом каменном храме Руси покоились останки великого кагана Владимира и его святой бабки княгини Ольги. Оба гроба не были под спудом, стояли на виду в боковом нефе. В иное время к гробу Ольги выстраивался хвост из благочестивых христиан, киевских и пришлых, паломничающих, желающих приобщиться к святости княгини, ощутить губами тепло камня, хранившего нетленное тело. Ольга — первая от Руси, кто вошел в Царство Небесное. Она примирила Русь с Богом, просияла как месяц в ночи и как жемчуг в грязи. Она была зарей перед рассветом, и сыны русские не перестанут ее восхвалять и к ней взывать.

Однако нынче Киеву не до святости.

Перед алтарем был воздвигнут к празднику большой крест с написанным красками распятым Христом. Несда облобызал его и постоял, вслушиваясь в тишину храма. Потом приблизился к белым шиферным гробам с резными крестами и узорами. Отбил земной поклон кагану Владимиру. Крестителя Руси когда-нибудь тоже прославят в лике святых. Похвалу князю писали и митрополит Иларион, и монах Иаков, книжник Святой Софии. Творение Илариона Несда знал наизусть. Эти строки сами ложились на душу, рождали восторг и преклонение перед деяниями великого князя:

Ты правдой облачен, крепостью препоясан,

истиной обвит, смыслом венчан,

и милостыней, как ожерельем

и убранством златым, красуешься.

Ты стал, о честная глава, нагим — одеждой.

Ты стал алчущим — кормитель.

Ты стал жаждущей утробе — прохладой.

Ты стал вдовицам — помощник.

Ты стал странникам — пристанищем.

Ты стал бездомным — кровом.

Ты стал обиженным — заступником,

бедным — обогащением.

За эти благие дела и иные

воздаяние приемлешь на небесах…

У второго гроба Несда опустился на колени, поцеловал край и от всего сердца попросил:

— Спаси молитвами твоими, святая благоверная княгиня Ольга, град твой от всякой пагубы, останови беззаконие, творящееся в нем ныне!

Ему очень хотелось увидеть оконце в боковине гроба. Говорили, будто оно открывается не всем, а только тому, кого выберет сама княгиня. Через то окошко можно зреть лицо святой. Прочие же видят лишь голый камень. Однажды, год назад, ему почудилось, что проступают очертания квадратного оконца, но тут отрока оттерли от гроба нетерпеливые паломники, и он ничего не увидел.

Так же грубо помешали теперь. В церкви появились два полоцких дружинника, широко встали посреди. Громко проорали:

— Эй, кто тут есть?

— Выходи, поп, поговорим!

Позади них, в притворе, объявился хмурый дядька Изот, готовый, если что, защищать хозяйское чадо. Для того и носил на поясе меч, а в сапоге нож.

Несда затаился за гробом, выглядывал одним глазом. Из боковых врат алтаря и вправду вышел поп — отец Никифор. Время было к вечерне, священство готовилось служить.

— Ну, где твой Бог? — спросили полочане. — Этот, что ли?

Они подошли к кресту и потыкали в Христа пальцами.

Поп Никифор потемнел лицом.

— Как дерзаете, нехристи?! — загремел он.

— А что такое?

Дружинники сделали невинные глаза. На шейных гривнах у них болтались молоточки варяжского бога-громовержца.

— В храм Божий входить с оружием кто позволил?!

Поп был немаленьких размеров и наседал на кметей, как медведь на горе-охотника — вот-вот сомнет.

— Но-но! — храбрились полочане, слегка отступив. — Кто нынче князь в Киеве, слыхал небось? Теперь у вас будут другие боги — наши. Все твое золото, поп, пойдет на них. Где хранишь золотишко, показывай!

— Пускай ваш князь сам придет за ним, — сказал отец Никифор. — Тогда ему и двух седмиц не просидеть на киевском столе.

— Кто же это его прогонит? — кривлялись полоцкие. — Неужто киевская чернь? Да она только и ждет, чтоб требы Велесу творить.

— Бог его прогонит и князья Ярославичи.

— Вот этот? — глумливо спросил дружинник, выхватил меч и ударил по Христу. Клинок оставил зарубку в том же месте Божьей плоти, куда попал копьем римский сотник.

Несда вздрогнул и в страхе смотрел на рану. Ему показалось, что нарисованная кровь сделалась настоящей.

— Изыди, сатана! — возгремел голос Никифора.

Поп, страшный, как смерть, наступал на дружинника, не видя клинка, острием упершегося ему в грудь.

— Ну, мы еще вернемся, — миролюбиво пообещал кметь, — когда утихнешь.

Полоцкие зашагали к выходу. Дядька Изот посторонился, потом стал искать глазами Несду.

Поп Никифор со стуком рухнул перед крестом на колени и, обняв его, так стоял.

22

В Киеве неведомым образом стали известны слова пещерного старца Антония. То ли какой монах, посланный в город за делом, не удержался, то ли разгласил некто из монастырских духовных чад. Слова чернеца понравились всем: люду, полоцкой дружине и самому Всеславу. Но понравились не восхвалениями Божьей правды — на это и внимания не обратили, а тем, что уязвляли Изяслава. Новый киевский князь даже собрался повидать изумительного монаха, обитающего под землей, но потом передумал. Вовремя вспомнил, что креста не носит. Чернец же сказал, что от темницы его в день Воздвиженья избавила великая крестная сила. Изяслав-де целовал полоцкому князю крест, а потом порушил клятву. За это и навел Бог поганых на Русь в поучение — чтобы не преступали впредь через клятву на кресте. Знал бы чернец, усмехался Всеслав, кто позвал половцев, не говорил бы того!

В Печерском монастыре о бегстве Изяслава печалились. Игумен Феодосий повелел и далее, как прежде, поминать князя на литургии, а о Всеславе слышать не хотел. Чтобы монахи не вводили друг друга в смущение, запретил им говорить о киевских делах. В остальном все шло по издавна заведенному, нерушимому порядку. Даже опаздывали в храм на службу, кашляли и почесывались, перевирали песнопения точно так, как и раньше.

Феодосий, окончив литургию, смиренно, не возвышая голоса, поучал монахов с амвона: