Книга Магистр - Дмитрий Дикий

Потом Ратленд вернулся мыслями на землю и увидел странное: ту же зимнюю Трубную, сильно перестроенную, но всегда узнаваемую, заполненную моторизованными экипажами, похожими на те, что он иногда встречал в Европе – их выпускали люди с фамилиями Даймлер, Майбах и Бенц[85], но… так много? Сейчас, здесь, в зимней Москве девятьсот пятого года? Он успел увидеть: из одного экипажа выбежал молодой человек, и губы его тряслись. Прямо из-под колес другого несущегося по ледяной мостовой авто молодой человек этот выхватил ребенка в рыжей шапочке, что-то закричал, но его никто не услышал – кричали все. Молодой человек уложил ребенка на заднее сиденье в свой экипаж и сорвался с места.

«Хорошо, что у меня больше нет опиума, – успел подумать Винсент, и экипажи исчезли. – А как ты будешь справляться с…» – но вникнуть в проблему подробнее он не успел, потому что все те боли, которые накинулись на него, оттягивали внимание каждая на себя. В удивлении он понял, что справляться со всеми ними вместе гораздо проще, чем с каждой по отдельности. Понять, что было в нем сломано, что прострелено и что рассечено, не было возможности, понять, кого он утащил с собой, тоже. Но самым удивительным оказалось то, что внезапно обострившимся зрением, какое открывалось у него только в кромешной тьме, он увидел в крытом экипаже на другом углу Цветного бульвара двух людей, смотревших на него с напряженным вниманием. Ближе к окну располагался любитель итальянской оперы действительный статский советник Глебов, а за ним густобородый господин, имя которого, вспомнив, он даже произнес вслух, чтобы понять, способен еще говорить или нет. То был Антонио Августо Карвальо Монтейро[86], хозяин «герметического» поместья Кинта де Регалейра, один из тех людей в португальской Синтре, что так любили надевать маски и кого Амадея дель Соль называла «они». Дождавшись, что Ратленд двинулся, Глебов понял, что он жив, и повернул голову вбок. Тут Винсент увидел, что к нему направляется очередной конник, быстро набирающий скорость, а на Цветном, дождавшись другого знака, опустился на колено и прицелился в него из револьвера незаметнейшего вида человек в тужурке и фуражке.

«Рано, – почему-то подумал Ратленд с неожиданным гибельным восторгом, – не сейчас еще». Он кое-как поднялся, прислонился к стене дома Внукова[87], а потом сделал то, что надо было сделать с самого начала – когда он не пошел домой, а ввязался в бойню, – глубоко вдохнул холодный воздух, стянул перчатки и, развернув ладони к центру площади, наконец, отпустил на свободу настоящую музыку: ту, что все эти долгие годы мучительно билась внутри него, а вырывалась так редко.

Хор Вселенной ударил по Трубной, как бомба. Площадь и бульвары накрыла тьма и тишина, пока звуки, из которых прядут мир, длинные духовые, скрипичные, струнные, клавишные аккорды созидания проникали меж кладок, клеток и мыслей, разделяя их на части, хрустально и безжалостно расклинивая фальшь. Никого не было, только бесконечная музыка, надвигающаяся необоримой грядой, и бегущая перед нею, подобрав юбки, Война.

Только какой-то высокий и, кажется, нагой человек показался в центре площади прямо из земли, там, где в глубине, далеко под мостовой, в своем трубном русле тихо несла к Кремлю уставшие воды Неглинка, и удовлетворенно кивнул. Но в голове у Винсента было холодно и больно, почти как всегда, а теперь добавилась гулкая пустота, и в наличии на снегу голого человека он до конца уверен не был. Он не помнил, как дошел свои «полтора шага» до Крапивенского переулка и почему по дороге не истек кровью. Похоже, мадемуазель Мари была права: когда говорят пушки, музы умолкают. По крайней мере, музыка в нем наконец смолкла, и он с некоторым даже облегчением решил, что навсегда.

* * *

Последнего он встретил на дороге. Дорога тянулась меж заливными полями, как жилка на зеленом листе, сколько хватало глаз, и только редкими желтыми мушками были раскиданы по этому листу соломенные шляпы крестьян. Три четверти времени рис растет «в руке рисовода», поэтому работникам в поле было не до происходящего на дороге. Что рису от того, что по дороге едет всадник, а навстречу ему другой? Что с того, что съехавшись на расстояние, когда человеческий глаз начинает видеть и узнавать черты, оба всадника остановились? Один узнал другого с удовлетворением, как будто долго его искал. Второй узнал первого с ужасом и недоверием, как кого-то, кого не думаешь встретить никогда, потому что ты сделал все, чтобы его не было. Что с того, что посреди этого идиллического трудолюбивого пейзажа, полного воды, зеленых ростков и мирных людей, прозвучал выстрел, и второй, тот, что узнал первого без удовлетворения, закричал, упал с дернувшейся лошади и схватился за колено? Что с того, что тот, кто выстрелил, спешился, ударом ноги в висок лишил подстреленного сознания, связал, перекинул через лошадь и неторопливо удалился со своей добычей куда-то за горизонт – туда, где зеленела бамбуковая роща? Все это неважно для риса.

Через сутки первый всадник передал второго в управу в состоянии, к которому штатный уездный палач уже не мог добавить ничего интересного, а лишь по велению местных властей исполнил традиционную казнь лин-чи, куда менее гуманную, чем мог бы подумать пожелавший узнать в этом колесование европеец: отрезал от «второго» – ихэтуаня и преступника – тысячу кусочков.

Первый всадник стоял в толпе на площади и смотрел, как умирает последний ихэтуань. Он очень хорошо запомнил его глаза – не черные, как у большинства китайцев, а карие, с тягучими желтыми искрами, как тигровый глаз, и теперь смотрел в эти глаза без удовольствия, просто отдавая старый долг. Дождавшись, пока искры потухнут, первый всадник уронил на землю белую камелию и отправился в Кантон, чтобы отплыть в Макао.

Первым или вторым всадником был Винсент Ратленд?.. Сейчас, прислонившись к бесконечной стене Петровского монастыря в Крапивенском переулке и глядя на «свой» дом, он бы не поручился. «Нет, – сказал ему рассудительный Винсент, – это ты, ты был первым, все остальное тебе кажется, потому что тебе отлилось сейчас за твои зверства. Не сполна, так – чуть-чуть. И правильно. Пора браться за ум. Если тебе не выдали сна, не спи. Если в голове колется лед, значит, так надо, и даже хорошо, что кончился опиум. Если ты видишь будущее и чувствуешь прошлое, делай с этим что-нибудь полезное. И перестань уже лезть во все плохо лежащие революции».

Он смотрел на Пряничный дом Патриаршего подворья и видел, что его нет. Исчезла мрачно-веселая черная и красная фигурная кладка, окна были мертвы и, кажется, даже выбиты, колкий снег гулял в них, привольно влетая и вылетая в рамы, хлопая дверями, завихряясь куда-то вверх, вверх, где… росла к облакам, прямо на глазах, все выше и выше, будто протыкая черные, прошитые снегом московские ночные небеса еще более черная, чем ночь, башня-сталагмит. Сначала мозг Винсента ухватился за слово «башня», он подумал, что слишком многое произошло в эти два дня, и большая кровопотеря, и, наверное, ноги вынесли его к Сухаревой, а не домой… Какое «домой», почему он называет это место «домом»? Вот его дом – этот вертикальный черный камень, башня из базальта, не из слоновой кости.