Книга Черная башня - Луи Байяр

Видок закладывает руки за шею.

— Шарль, вам когда-нибудь приходилось бывать в Париже?

— Приходилось. Только я думаю, что это происходило во сне.

— Почему вы так думаете?

— Потому что я туда летал.

— А-а! — Из горла Видока вырывается что-то вроде писка. — Что ж, Шарль, мы с доктором Карпантье хотели бы пригласить вас в Париж. В качестве нашего гостя.

— Когда?

— Сейчас.

Его рот дергается.

— Мне понадобится моя куртка.

— Конечно, возьмите ее.

— И еще…

— Что?

— Как вы думаете, Агата согласится, пока меня не будет, присмотреть за растениями?

— А мы ее спросим. Думаю, она не откажется.

— Надо будет подвязать луковицы. После цветения.

— Что-нибудь еще?

В течение нескольких секунд он занят тем, что подбрасывает волан. Потом смотрит на нас и знакомо выпячивает нижнюю челюсть.

— А в Люксембург можно будет заехать?

— Во дворец? Думаю, это несложно устроить.

— Нет, извините, я неправильно выразился. Я имел в виду Люксембургский сад.

— О, как раз на днях мы с доктором Карпантье там прогуливались. Правда, Эктор?

— Ну да.

Это первые слова, произнесенные мною с момента, как я вошел в комнату, — и только теперь Шарль по-настоящему меня замечает. Как будто искупая этот пробел, следующие полминуты он проводит, рассматривая меня. Изучая во всех подробностях.

Наконец он нарушает молчание:

— Так вы там были? А каштаны цвели?

— Каштаны…

Как ответить? «Не знаю»? «Кругом был туман»?

— Да, — говорю я. — Каштаны были в самом цвету.

Он еще некоторое время разглядывает мое лицо.

— Доктор, у меня раньше был кролик, вы на него похожи.

— Кролик?

— Он был очень верный друг, но потом кто-то его съел. Кажется, лиса.

Глава 23 СЦЕНА БЕЗЖАЛОСТНОГО ИСТРЕБЛЕНИЯ С УЧАСТИЕМ ФИСТАШЕК

Во второй половине дня мы отбываем в Париж. Не в общей карете, которая доставила нас сюда, а в открытом экипаже, специально нанятом Видоком по такому случаю. Гори в наказание назначается кучером, но единственный протест, который я слышу по дороге домой, исходит от самого экипажа: он скрипит артритными колесами, плюется камнями, швыряется гнилыми грушевыми косточками, а на одном перекрестке — даже черепахой (перевернувшись на спину, та прощально сучит нам вслед лапками).

Рядом со мной, пристроившись в уголке, дремлет Шарль Рапскеллер. В одежде убитого. Тщательно вычищенная круглая шляпа, старомодный жилет, черные штаны и черные шерстяные носки — все это досталось ему прямиком из гардероба Тепака. Самому Шарлю принадлежат лишь сапоги с медными пряжками да сюртук, по счастливому стечению обстоятельств того же желтого цвета, что и брызгающая из-под колес грязь. Но эти вещи безусловно и безошибочно его. Запахнув полы сюртука, он, как только экипаж приходит в движение, засыпает. Единственным признаком того, что внутри желтого панциря находится что-то живое, является его круглое загорелое лицо, торчащее наружу.

— Он, в самом деле, спит? — косится Видок.

— По-моему, да.

— Может быть, вы проверите?

Стараясь действовать предельно осторожно, я приподнимаю Шарлю веко.

— Спит. Да.

— В таком случае постарайтесь объяснить мне, как мы ухитрились угодить в эту чертову переделку?

За все время нашего краткого знакомства я ни разу не видел его в таком мрачном настроении. Двое убитых. Убийца разгуливает на свободе. Исполнители выстраиваются в очередь за инструкциями у окошка исповедальни…

— И не забудьте, — добавляет, словно угадывая мои мысли, Видок, — так называемый король. Понятия не имеющий, что ему надлежит быть королем. Что, скажите на милость, мне делать с ним?

— Не знаю…

— Ах! — Видок склоняет голову в притворном почтении. — У доктора Эктора что-то на уме.

— Ничуть, просто…

— Что?

— Все совпадает.

— В каком смысле — совпадает?

— В том смысле, что если Людовика Семнадцатого действительно спасли — согласно легенде, похитили, — то вполне естественно предположить, что после всего пережитого с ним что-то будет не в порядке.

Я жду, когда Видок меня прервет. Но он, в виде исключения, весь обратился в слух.

— Только подумайте, — продолжаю я, — что перенес мальчик за годы заключения в Тампле. Представьте, как издевались над его телом и душой. Его били, заперли на многие месяцы в камеру. Он страдал от тяжелой и мучительной болезни. Его разлучили с сестрой. Отца у него на глазах потащили на казнь, его самого заставляли оговаривать собственную мать. Он уцелел, но последствием травмы могла стать некоторая… некоторая перестройка…

— Перестройка?

— Так говорится в медицинской литературе. Бидо-Моге обнаружил, что у детей, которых регулярно бьют, налицо все признаки повреждения мозга, даже если мозжечок и кора головного мозга фактически не затронуты. Заторможенность, неспособность сосредоточиться — все эти симптомы, которые мы связываем с идиотизмом, могут быть просто-напросто способом ухода от враждебного окружения.

— «Способом ухода», — повторяет он, извлекая из кармана горсть фисташек. — До такой степени, что они забывают собственное прошлое?

— Предположительно, да.

— Значит, вы утверждаете, что у Людовика Семнадцатого амнезия?

— Я утверждаю, что ему пришлось вытеснить из сознания определенные фрагменты своей жизни. Более того, определенные фрагменты своей личности.

Жуя фисташки и криво улыбаясь, Видок качает головой.

— Господи боже.

— Что такое?

— Вы верите, Эктор.

— Нет…

— Я вижу по вашему лицу. Вы считаете, что все это правда и он король.

Рука Шарля едва заметно подергивается, словно он протестует против такого поворота беседы.

— Я не знаю, кто он, — говорю я.

В этот момент я испытываю внезапное острое желание увидеть отца. Пусть он будет с нами здесь, в экипаже, пусть расскажет, что произошло за толстыми каменными стенами Тампля…

Видок вынимает орех из скорлупки и забрасывает в рот.

— Вы кое о чем забываете, — произносит он. — Что, если наш юноша симулирует?