Книга Принуждение к любви - Александр Звягинцев

- Где? Ты опять про Украину, что ли?

- Представь себе! А ты не думаешь, что теперь там наступит хаос, грызня победителей между собой, сведение счетов, политические преследования?

Глаза Разумовской как-то нехорошо застыли. Разозлилась, понял я. Ничего, полезно. Не все же других поучать.

- Дорогой мой, ты уже достал меня со своей Украиной, - холодно процедила она. - Ну, если тебе так хочется, изволь! Мне наплевать, что там будет. Это не мои проблемы. Какой бы бардак и разочарование там ни наступили. Надо лишь понять, что Украина ушла от России. А Россия без Украины для Запада - опасность гораздо меньшего масштаба.

- Для кого, господи! - заорал я. - Для кого мы опасны? Почему?

- Для цивилизованного мира. А украинцы больше не хотят быть такой опасностью и расплачиваться за это. Представь себе, им надоела так называемая русская доля, стала невыносима. А ты… Почему-то ты думаешь, что у тебя есть право упрекать их? Пойми, наконец, им надоели имперские тяготы и страдания. Им надоело российское изгойство. Им надоели имперские миражи, обязанности, жертвы… Им хочется тихой, нормальной европейской жизни. Как в какой-нибудь Словении! Или Словакии, черт их там разберет!

- Понятное дело. Тихо, чисто, сытно.

- Да как, скажем, в Братиславе, - с удовольствием бросила она мне в лицо это слово.

И я ее хорошо понял. Как в Братиславе, где теперь живет моя мать. Которая, уезжая, сказала мне: «Знаешь, я устала от этого города. Мы приехали сюда с отцом, когда тебе было всего два года, но он так и не стал моим городом. Я ничего здесь не люблю. Эти люди, эти машины, эти жуткие пьяные вопли по ночам… Я не хочу выходить на улицу. Все до сих пор чужое. Я их боюсь».

Анетта разлила забытый кофе по чашкам.

- Пей лучше свою каву, как говорят в твоем любимом Киеве, - примирительно пошутила она.

- В моем любимом Киеве кофе называют кавой только по телевизору, - огрызнулся я.

- Мальчуган, может, хватит, а? Устала я тебе растолковывать очевидное. Ну, хватит, а? Ну, сколько можно талдычить про горестную судьбу нашей нелепой родины? У меня уже голова вот такая! - рассмеялась она, видимо, вспомнив старый анекдот про мужика в концлагере, которого никак не брал газ.

- Просто у меня не получается танцевать на поминках. Понимаешь, не получается! - буквально проорал я.

- Тогда посиди в сторонке. Сиди и предавайся высоким мыслям. Думай о любви к родному пепелищу. Но ты же мешаешь другим труп похоронить, все мечтаешь его оживить. А он уже разлагается, от него зараза исходит, отравление воздуха, а ты все канючишь: ах, может, еще оживет! Вон у него в заднице зачесалось!

Когда Разумовская добирается до наставлений, выражений она не выбирает. И тут главное ее вовремя остановить, иначе она вывалит тебе на голову такое, что уже трудно будет забыть.

Анетта еще раз внимательно, как-то по-медицински оглядела меня. Видимо, прикидывала, достаточно ли крепко вправила мне мозги. Судя по вздоху облегчения, решила, что достаточно.

- Я поехала, мальчуган.

- Слушай, а чего ты вдруг приехала, а? - спросил я.

- Дурачок, хотела поддержать тебя. Представила, что ты переживаешь из-за своего пропавшего друга… Слушай, Валечка, не забивай себе голову ерундой, а? Не надо, мой хороший, я тебя очень прошу. Не волнуй зря свою предстательную железу, она мне очень дорога. Она очень маленькая, и все эти тревоги не пойдут ей на пользу. И не дай бог, поставят крест на столь излюбленных мной занятиях…

Она прижалась ко мне, и губы ее защекотали мое ухо. Она прижималась все сильнее, прямо, как в том самом сне, о котором я не хотел ей рассказывать.

- Ты о чем?

- Ну, я столько ерунды сегодня наслушалась… Что его похитили из-за какой-то дурацкой статьи и чуть ли не убили за нее… Бред какой-то. Кто сегодня убивает из-за статьи?

Действительно, кто убивает из-за такой ерунды? А можно сказать иначе - кого убивают из-за такой ерунды?

- Вот я и решила, что надо с тобой немного побыть, успокоить. А то вспомнишь свою молодость следователя, полезешь разбираться, начнешь переживать, мучиться, нервничать, что ничего раскопать не можешь. Ты же у меня такой добросовестный!

Разумовская в роли простой такой деревенской бабы, уговаривающей своего мужика не лезть в чужую драку. Это надо было видеть.

Я даже развеселился. Неожиданно вспомнилось:

Вянет лист. Проходит лето.

Иней серебрится…

Юнкер Шмидт из пистолета

Хочет застрелиться.

Погоди, безумный, снова

Зелень оживится!

Юнкер Шмидт! Честное слово,

Лето возвратится!

Когда Разумовская ушла, я подумал, что утром мне надо связаться с майором Прядко, моим старым приятелем по былым делам, а потом навестить своего самого большого друга Бегемота. Что-то я по нему соскучился.

Глава 18

Деликтная ответственность

[18]

Сережа Прядко делал хорошую карьеру - дослужился до майора и уже был начальником уголовного розыска райотдела милиции. Судя по всему, он должен был в ближайшее время перебраться еще выше. Потому ему сейчас нужны были хорошие показатели и совершенно не нужны всякие сомнительные дела, особенно если ими интересовалась пресса. Так что мой звонок его не обрадовал.

- И ты туда же, Валек! Карьеру мне хочешь испортить?

- А что, кто-то еще интересуется этой историей? - осторожно спросил я.

- Да вся ваша журналистская братия! Заколебали звонками! Все им какое-то покушение мерещится. Ты в Интернет поутру ходил? Газеты видел?

- Не успел. А что там?

- Ну, как же - все по полной программе: «Загадочная смерть журналиста», «У милиции и прокуратуры несколько версий», «Кому помешал журналист?»… Ну, и все в таком духе. Он что, в натуре твой дружбан был?

- Был, - подтвердил я. - А там действительно все чисто? Ты уверен?

- Реально, если бы не этот гам, твоя доблестная прокуратура сразу списала бы все на несчастный случай. Но раз тут такие страсти, раз пресса на политику намекает, еще потянет. Так что будем ждать заключения медэкспертизы. Как говорится, вскрытие покажет. Но на первый взгляд - сердечко не выдержало. У него как с ним было-то?

- Ну, что-то он чувствовал иногда…

- С похмелья небось! - тут же догадался Сережа. - Кстати, в протоколе указано, что ощущался запах алкоголя…

- Но никаких особых патологий у него не было.