Книга По ту сторону фронта - Георгий Брянцев

А в лагере уже беспокоились. Костров и Снежко вышли навстречу Беляку два дня назад и должны были возвратиться с ним еще вчера вечером. Никто не предполагал, что распутица настолько задержит их. Зарубин уже хотел посылать людей на розыски. Но все трое, наконец, благополучно прибыли в лагерь.

От еды они единодушно отказались и заявили, что о делах будут говорить после отдыха. Придя в окружкомовскую землянку, сейчас же повалились на топчаны и уснули как убитые.

Проспали десять часов кряду и, возможно, спали бы еще, но Пушкарев не выдержал и разбудил их.

— Братцы, это уже кража времени среди бела дня. Куда годится! — взывал он еще не окрепшим после болезни голосом. — Надо и совесть знать…

Он погнал их умываться, завтракать и предложил через полчаса собраться в штабной землянке. Сам он, опираясь на свежевыструганную палку, побрел по лагерю. Глядя ему вслед, можно было подумать, что человек только учится ходить, — он шагал робко, как бы ощупывая землю, на которую собирался ступить, часто останавливался, опирался обеими руками на палку и озирался по сторонам. Но стоило кому-либо показаться на тропинке, как Пушкарев сейчас же выпрямлялся и продолжал путь, не желая показать свою слабость.

Еще совсем недавно никто не надеялся, что Пушкарев справится с тяжелой болезнью. Все ожидали трагического исхода. На запросы Большой земли по радио посылали короткие, скупые ответы: «Состояние тяжелое», «Улучшения не наблюдается». А дней десять назад, ночью, наступил кризис — температура поднялась за сорок один градус.

— Все, — сказал горестно Добрынин, дежуривший около больного. — Сгорит, не выдержит…

Это страшное предсказание тотчас же разнеслось по всему лагерю. У землянки столпились все свободные от заданий партизаны. Всем дорог был Пушкарев, все его знали, все уважали, любили. Больно и тяжело было расставаться со своим руководителем, со старшим боевым товарищем, отдавшим так много сил и энергии организации партизанского отряда.

У топчана сгрудились Зарубин, Добрынин, Костров, Бойко, Рузметов, Селифонов. Поодаль сидели, стояли партизаны. Пушкарев бредил, метался, звал жену, сына, кого-то ругал, выкрикивал обрывки фраз, потом затих.

Наступила сторожкая тишина, слышно было лишь тяжелое дыхание больного. Тусклый свет электрической лампочки освещал усталые, хмурые лица партизан… И вдруг тишину нарушил слабый голос больного:

— Кто это там стоит? Это ты, Макуха? Ах ты, хитрюга! Думаешь, что я уже отживший сучок… Нет, брат…

Лицо дедушки Макухи, стоявшего у дверей, как-то неестественно вытянулось и побледнело. Все затаили дыхание.

Сначала думали, что это последняя вспышка, последний взлет сил перед концом, но оказалось иное — миновал кризис. Через полчаса термометр показал тридцать восемь. Фельдшер дал снотворное и предложил всем освободить землянку.

Пушкарев выжил.

Беляк, обеспокоенный болезнью Пушкарева, был несказанно рад его выздоровлению.

— Перепугали вы всех, Иван Данилович, сразу руки опустились, — сказал он.

— Ты брось отсталые настроения высказывать, — добродушно проворчал Пушкарев. — Я тебе дам — руки опускать!…

Он вытер лоб, который у него то и дело покрывался испариной, и, покачав головой, сказал:

— Угораздило же меня прихватить этот тиф! Как только слег, ну, думаю, укатали сивку крутые горки, не доживу до победы. Ан нет, переборол, знать, есть еще силенка. — И он почему-то похлопал себя по опавшему животу, вызвав общий смех.

…Выяснилось, что у Беляка времени в образ и что ему послезавтра утром непременно надо быть в городе. Пушкарев предложил перейти к делу.

Вопросов накопилось много.

Прежде всего речь зашла о Шеффере. О нем снова запрашивали с Большой земли.

— С этими майорами настоящий водевиль получается, — сказал Беляк. — Уехали они из города с разницей на два дня, а заявились одновременно. Точно сговорились. Один из Берлина, другой с фронта. Ну и, понятно, в тот же вечер оба к Карецкой пожаловали. И, конечно, поскандалили.

Он рассказал, как все произошло.

Первым пришел Реут. Он принес с собой и поставил на комоде фотокарточку, на которой был заснят с Карецкой. Сфотографировались они перед самым отъездом Реута, а карточки отпечатал он в Берлине. Шеффер приехал попозже с большим ящиком закусок и вин. Ящик он с трудом вытащил из машины, сам внес и начал распаковывать. Бахвалился тем, что в его набор вошли экспонаты почти со всей Советской России: украинское сало, русское сливочное масло, знаменитое крымское вино из Массандры, астраханские селедки, керченские кильки, ейская зернистая икра, дальневосточный балык, клинцовские маринованные грибы, нежинские огурцы, тираспольские фруктовые консервы и прочее и прочее…

Настроение у Шеффера было хорошее, но стоило ему увидеть фотокарточку, как он побагровел. А когда Реут намекнул Шефферу на то, что он на фронте, видимо, имел много свободного времени, чтобы собирать коллекции закусок, тот вспылил и наговорил коменданту дерзостей. Реут ответил тем же. Завязалась ссора. Только вмешательство Карецкой предотвратило крупный скандал, и все закончилось тем, что майоры отправились по домам, так и не помирившись.

— В общем, грозные вояки, — рассмеялся Беляк.

— А коллекция как же? — поинтересовался Добрынин.

— Осталась у Карецкой.

— Фотокарточки у вас нет, где они засняты? — спросил Зарубин.

— К сожалению, нет. Реут принес ей один экземпляр, и брать его сейчас было бы неразумно, — пояснил Беляк, обменявшись взглядом с Пушкаревым.

На другой день после ссоры Шеффер зашел в госпиталь и пригласил Карецкую на прогулку. Выполняя указания Беляка, она согласилась. Они походили по окраине города. Карецкая объяснила Шефферу, что она снималась с Реутом против своего желания, и пожаловалась, что ухаживания коменданта ей надоели. Она, мол, убедилась, что Реут несимпатичный человек и хотела бы постепенно отделаться от него.

Шеффера это «постепенно» не устраивало. Он так прямо и сказал. Надо рвать решительно и немедленно. Но Карецкая объяснила, что Реут, как комендант города, всегда может причинить ей крупные неприятности: лишить ее квартиры, работы в госпитале, а то и выселить из города. Портить отношения с комендантом ей крайне невыгодно. Шеффер промолчал.

После этого Шеффер и Карецкая встретились еще раз и опять гуляли вместе. И, наконец, в последний раз, на днях, Шеффер приехал в госпиталь на автомашине, без шофера, и пригласил Карецкую проехаться с ним. Он был особенно самоуверен и навязчив, делал разные нескромные намеки, уговаривал Карецкую принять его дома.

— Дольше, по-моему, ждать нечего, — заключил Беляк. — Обстановка складывается как нельзя лучше. Он с ней поедет куда угодно. Да и Карецкая уже измучилась. Думаю, что вам должно быть понятно ее положение.

— Да… — заметил Зарубин, — ее роли завидовать не приходится. Это не каждому по плечу.